Bxoд в плен бесплатный, или Расстрелять в ноябре - Иванов Николай Федорович

13

Какое счастье — лежать, разбросав руки. Места — море. А не хочешь лежать — можно и не сидеть, сгорбившись, а — ходить! Во дворце целых четыре шага в длину и два в ширину. Расстояние от Москвы до Пекина!

Мгновенно пополняется и песенный репертуар:

Старость меня дома не застанет,

Я в дороге, я в пути…

— В плену ты, Коля, — обрывает и мелодию, и мой бег до Пекина Махмуд.

Знаю. Сегодня — два месяца. Очередная дата. Грустно, можно выть, но можно и радоваться — мы же не в «волчке»!

Скоро осень. За окнами август,

От дождя потемнели кусты…

Окон нет, смотрим сквозь дверь-решетку на изгиб траншеи, нависшие над ней кусты. Света меньше, чем в предыдущей норе, но все равно значительно больше, чем в деревенском погребе. Все познается в сравнении. Что-то дает и лампа. Нет, жить можно. Жить нужно.

Я вернусь к тe6e, Россия.

Знаю, помнишь ты о сыне.

Брови русы, очи сини:

Я вернусь к тебе, я вернусь к тебе,

Я вернусь к тебе, Россия!

Устроились быстро: когда есть где крутиться, это ли проблема? Пока не знаем, чем «порадует» очередное убежище, но явных угроз не просматривается. Хотя убеждены, что такого не может быть по жизни, во дворцах всегда существуют потайные двери и привидения. А уж вседозволенность шутов и безукоризненная исполнительность палачей — лебединая песнь любого замка.

Пока перетряхиваем, перебираем, просеиваем сквозь пальцы мусор, сваленный в углу землянки. Успех превзошел все ожидания, находки оказались уникальными: булавка, осколок зеркала, кусок медной проволоки, бечевка, десяток гвоздей, пустая бутылка и скомканная простыня. Ее тут же пустили на салфетку под посуду, полотенце и новую повязку для Махмуда. Нашлось применение и для проволоки, сделавшейся одновременно и иглой, и ниткой: тщательно заштопали ею дыры в носках. А когда-то думали, вот сносим их — и плен закончится. Опять нестыковка по времени. Или, скорее всего, в плену действуют законы, в которых желаниями пленников параграфы не предусмотрены.

В зеркальце, наклонившись к лампе, сначала долго рассматривали самих себя, бородатых и бледных. Затем нашли ему более практическое занятие: острыми краями стачивать ногти. He осталась без внимания и бутылка.

— Сейчас лампу сделаем, — торжественнее, чем Борис насчет карт, поведал Махмуд. — Но придется жертвовать чаем.

Вылил его в бутылку — наполнилась до половины.

— А надо полностью, под горлышко.

Где брать воду? Посмотрели на «девочку». Беру ее за шиворот, доливаю бутылку. Водитель вздыхает и начинает осторожно вдавливать в горлышко палец. Затем резко вырывает его. С бутылкой никаких превращений не произошло, зато новоявленный Алладин дует на посиневший от усилий безымянный палец. Может, положил бы его, как в детстве, в рот, чтобы успокоить боль, но помнит, в какой раствор окунал. Настырно подставляет будущую лампу — эксперимент не окончен, опустошай «девочку» дальше.

На этот раз после резкого рынка чайный «коктейль» выбивает дно — неровно, обрушивая остатки стекла вместе с собой на пол. Ерунда, закопаем, одну ложку выделили на земляные работы.

От полотенца отрываем полоску, тщательно протираем стекло. Ставим бездонную бутылку на покатые плечи лампы.

Впрочем, нет, это Махмуд надел на острые грудки пламени стеклянный лифчик. Нам-то что, а вот воздыхатели теперь бились о стекло, не достигая желтого трепетного тельца. И — странное дело — то ли без их самоотверженного самосожжения, то ли почувствовав душную, плохо вымытую, треснувшую стеклянную одежку, поникли и грудки. Их острые пирамидки притупились, ложбинка посредине сгладилась, и через какое-то время вместо Эльбруса, пиков Коммунизма и Победы, вместо загорелой женской груди образовалась покатая, сгорбленная спина пожелтевшей от времени старухи. Или хребет таких же древних Уральских гор.

Стекло особого света не давало, приятное видение исчезло, а что вроде бы меньше копоти, так то мелочь. Все мелочь по сравнению со свободой.

А она через решетку, закрытую на цепь, подпертую хорошим дрыном и вновь опутанную белой паутиной растяжек, и не просматривалась. Лишь ветер играл облаком-заслонкой, открывая и закрывая солнечный блик на стенке траншеи.

Единственное разнообразие — баня.

— Почему мыться не проситесь? — впервые без маски подошел один из боевиков. Зеленый берет лихо заломлен, аккуратная бородка — вылитый Че Гевара. — Прикинь, сколько без мытья.

Мы вообще-то и на волю не просимся. Водой, которая есть, моем через день ноги, да и то не всю ступню полностью, а только пальцы.

— Туда-сюда, движение. Еще вшей заведете нам. Ночью баня.

Мимо костров, хихикающих боевиков, положив друг другу на плечи руки, слепцами-поводырями идем по тропам и траншеям вниз. Слышим журчание воды.

— Давайте, мойтесь.

Мы — на дне оврага, по которому бежит речка. По берегам — вкруговую автоматчики. На деревянном мостке, окунувшем нос в воду, кусок хозяйственного мыла.

— Можете и постираться, туда-сюда. Только давайте быстрее, делайте движение.

Вода холодная, родниковая. Просчитываю минусы: из холода, не обтертыми, возвращаться в земляную стылость. Да еще без рубах. И с учетом того, что все лето не видели света, не говоря уже о витаминах.

— Смелей, полковник. Прикинь, мы по два-три раза в неделю моемся, не считая того, что подмываемся перед каждым намазом. К Аллаху нужно обращаться чистым, туда-сюда.

Я, что ль, против? Это же прекрасно: после баньки, даже такой, — да к костерку, за чашку горячего чая…

Окунаюсь быстро, вытираюсь пусть и грязным бельем, но насухо. Ребята плещутся дольше. И хотя последним из реки буквально выуживаем Махмуда, первым заболевает Борис. Он вначале пожаловался на ноги, а потом его стало ломать всего. Единственное, чем могли помочь, — сняли с себя и укрыли дополнительным одеялом. И каждый раз капали на мозги охране: Борис болен, болен, болен. Те сочувственно разводили руками: за собой нужно следить самим, туда-сюда, движение. Правда, один раз принесли дополнительно еду днем, а затем передали и несколько таблеток анальгина.

Сам Борис переносил жар и ломоту стоически, стонал лишь во сне. Днем же приговаривал: