Вулканы, любовь и прочие бедствия - Сигридур Хагалин Бьёрнсдоттир

собираем кофейные чашки и коньячные рюмки и загружаем первую партию в посудомоечную машину, а оставшееся подождет до утра. Открывается входная дверь, и входит Эрн — прямиком с вечернего дежурства, усталый, шапка темных волос лезет на глаза.

— Что здесь вообще творится! — грохочет он. — Что вы себе позволяете: устроили тут пьянство и распущенность, весь дом разгромить норовите, а меня предупредить забыли?

Я прыскаю со смеху и обнимаю его:

— Как смешно! Шутник ты мой! Но ты ходишь по тонком льду, ведь я тебя еще не полностью простила — помнишь?

— Знаю, — отвечает он, целуя мне макушку. — Но ты ведь полностью смирилась с тем, что я не пойду на геологический факультет?

— Ты уже взрослый. — Я не знаю, как отговорить его от этой глупой затеи. — Так что решай сам. Поезжай в Италию, посмотри, куда это тебя приведет. В худшем случае научишься готовить, смешивать годный «Негрони».

Улыбка сползает с его лица:

— Мама, я же на полном серьезе! Я же туда еду не тусоваться или что-нибудь в этом духе. Думаю, у меня это хорошо получится, у меня же полно идей.

— Три драгоценных года, — я качаю головой. — И создавать театральные декорации. Знаешь, я ведь тоже создаю декорации. Чтобы спасать жизни, предотвращать порчу имущества. Ты мог бы быть чуть попрактичнее.

— Анна! — встревает муж. — Прекрати. Ты его так не переубедишь. Пусть примет решение сам, без твоей указки. — Он хлопает сына по плечу. — Дружище, я доволен, что ты нашел свое место в жизни. Пора уже перестать болтаться без дела, поставить себе цель. А потом ведь ты всегда можешь передумать, начать заниматься чем-нибудь другим, если тебе больше понравится.

Эрн сбрасывает его руку:

— Вы меня всерьез не воспринимаете! По-вашему, это не работа. Ну погодите у меня! Я на алюминиевом заводе набрался кучу опыта. Умею обращаться с механизмами, с металлами и все такое; знаю, что к чему. И собираюсь сделать себе имя, буду работать в театрах в большом мире, создавать прекрасные вещи!

— Прости, — говорит его отец. — Я не то имел в виду. Это интересно, и у тебя наверняка получится.

Я смотрю, как они стоят друг напротив друга. Одинакового роста, а в остальном совершенно непохожие. Эрн мускулистый там, где его отец худощавый; он темноволосый, лохматый, небритый, его темные глаза пылают страстью, а отец встречает его своей водянисто-голубой мягкостью. Эрн — мой сын, внук своего дедушки, своего тезки; у него в крови — наука и огонь; не понимаю, как он может сам отрицать такую наследственность.

— Ну, папа с сыном, за один вечер мы это явно не обсудим. — Я снимаю фартук, связываю лямки и вешаю его на крючок, и вдруг на меня снова наваливается это ощущение чуждости.

— Все, иду спать, — сообщаю я, а по пути заглядываю к Салке.

Она лежит, свернувшись в клубочек под одеялом, темные пряди разметались по белой подушке. Ее дыхание едва слышно, но черные ресницы над закрытыми глазами подрагивают: моему ребенку снятся сны. Она что-то крепко сжимает в руке; я осторожно разжимаю кулачок: это оливин величиной со спичечный коробок, красивого зеленого цвета, и грани кристалла такие гладкие, что при первом взгляде напоминают бутылочное стекло. Обломок вечности, вознесшийся из глубин и угодивший в коллекцию моего отца, сейчас лежит в ладони дочери и навевает ей сны; теплый и мягкий на ощупь, как живое существо. Я снова сгибаю ее пальцы вокруг минерала и целую кулачок:

— Спи, карапуз, приятных снов, я тебя люблю.

Европейский исследовательский совет

Кому: [email protected]

От: [email protected]

Тема: Снимок извержения Кедлингарбаус № 13

Уважаемая Анна!

Спасибо за общение, было очень приятно встретиться с Вами, поговорить с Вами, потанцевать с Вами. Я хочу сообщить, что выставка закончилась и фотографию можно забирать. Могу привезти ее, если Вам так удобнее. Тогда Вы, может быть, смогли бы показать мне, где повесили другую фотографию, на которой Вы в самолете? Надеюсь, Вы ею довольны, она произвела на Вас неплохое впечатление. Мне она нравится.

Ваш Тоумас

Перечитываю мейл, собираясь отвечать, но не знаю, что написать. Закрываю программу, затем снова открываю, приглаживаю волосы, удивительно, что нервничаю. Приятно потанцевать, он хочет, он надеется, ему она нравится — моя фотография! Может, стоит показать, где я держу ее: провести его в подвал-прачечную, выкопать ее из-под рождественских скатертей в бельевом шкафу?

Я вскакиваю и описываю круг по моему университетскому кабинету, разворачиваюсь и иду в обратную сторону. Вижу себя в старом мамином зеркале: оно показывает танцующую женщину, которую как будто ведет ее собственное тело. Рабочие ухмыляются, крестьянки шушукаются и хихикают: ей пятый десяток, на ней удобные практичные домашние туфли и одежда, подходящая для университетского профессора, за спиной у нее полки прогибаются под тяжестью научных трудов и статей с ее именем, а она лучится, танцует, как пятнадцатилетняя, и в голове дурашливая резвость, вместо того чтобы посмотреть новую модель возможных движений магмы под горой Фаградальсфьядль.

— Тоумас Адлер, — произносит лицо в зеркале и фыркает. — Что с тобой, женщина? Это же вздор полнейший!

Раздается стук, Элисабет распахивает дверь и просовывает голову внутрь, смотрит на меня из-под очков вопросительным взглядом.

— Ну, что? — испытующе спрашивает она.

— Что? — переспрашиваю я.

Она ловит воздух ртом:

— Он пришел?

— Кто? — хмурюсь я.

— Грант от Европейского исследовательского совета?

— Нет, а что?

— Да ты сияешь как солнце, щеки разрумянились… Я уж подумала — ответ получила.

— Нет. — Я закрываю щеки руками и плюхаюсь в компьютерное кресло. — Изучала материалы по землетрясению на Фаградальсфьядль. И мне тут пришло в голову: а что, если сопоставить их с подземными толчками во время извержения Краблы?

Мы обе смотрим на монитор. Эбба что-то говорит, но мои мысли вращаются вокруг того мейла: что мне, черт побери, ответить?

— Похоже, разлом плит меняет обличье, — она тычет карандашом в новейшие цифры по подземным толчкам в Крисувике. — Этот полуостров веками вел себя как пояс поперечных разломов и тихонько двигался по узкому сейсмическому поясу, но сейчас характер активности, судя по всему, меняется. Все может развалиться.

— И извержение начнется на суше? Или нет, — я пожимаю плечами. — Толчки то появляются, то исчезают, земля то поднимается, то опускается, все так относительно.

— Вижу, ты беспокоишься, — произносит подруга и смотрит на меня. — Что ты сама-то чувствуешь в связи с этим?

Я улыбаюсь ей.

— Фру Элисабет, здесь чувства нерелевантны. И вам надлежит знать это лучше всех. Мы следим за показаниями приборов, за цифрами,