Два года на палубе - Ричард Дана

На «Пилигриме» все шло по заведенному порядку, каждый старался держаться как можно незаметнее, однако нашему душевному равновесию, по всей очевидности, подошел конец. «У каждой собаки свой праздник, наступит и мой черед» — это и подобные изречения можно было услышать время от времени, но никто не заговаривал даже о приблизительном сроке возвращения, а если кто-нибудь из матросов и вспоминал Бостон, ему неизменно отвечали: «Бостон? Да если тебе вообще доведется увидеть его, можешь считать себя счастливчиком. Уж лучше зашейся в парусину, не забудь пару железяк в ноги — и становись-ка на мертвый якорь в этой Калифорнии!» Или еще что-нибудь в этом роде: «Пока доберешься до Бостона, шкуры протрут тебе плешь, все жалованье уйдет на одежду, и для парика не останется и цента».

О порке почти не вспоминали. Если же кто-нибудь ненароком касался этой темы, остальные с деликатностью, которой я никак не ожидал от этих людей, неизменно прерывали его или же переводили разговор на другое. А отношение обоих наказанных друг к другу заслужило бы восхищение в высших сферах. Сэм знал, что Джон пострадал исключительно из-за него, и часто повторял, что если бы высекли только его, то и говорить было бы не о чем. Но Джон ни словом и ни делом никогда даже не намекнул товарищу по несчастью, что попал под плетку, пытаясь помочь ему. Оба они открыто говорили, что рассчитывали на помощь голландца Билла и Фостера, но ничего не ожидали от нас со Стимсоном. Хотя мы и выражали сочувствие, возмущаясь зверством капитана, но вовсе не были уверены, что все кончится только разговорами, и поэтому старались держаться от остальных подальше, когда заходили такие речи, лишь обещая свое содействие после возвращения на родину [23].

Заполнив все свободные помещения судна шкурами, мы вышли в Сан-Диего. Ни при каком другом маневре настроение команды не проявляется лучше, чем во время снятия с якоря. Там, где все делается «с желанием», матросы взбегают наверх, как кошки, паруса отдаются в одно мгновение; каждый наваливается изо всех сил на свою вымбовку, шпиль быстро крутится под громкие крики: «Навались! Навались сильней! А ну, ребята, веселей!» Теперь всякая работа шла со скрипом. Никто ни лез из кожи вон, а якорный канат еле-еле полз вокруг шпиля. Старший помощник истощил весь свой запас служебного красноречия, выкрикивая: «Навались дружно! А ну, ребята, пошевеливайся! Навались еще!», но понапрасну. Никто не хотел надрывать спину, следуя его призыву, и когда был заведен лопарь кат-талей и вся команда, включая кока и стюарда, навалилась, чтобы взять якорь на кат, то вместо того, чтобы затянуть бодрое шанти «Пошел, ребята, веселее!», которое обычно все подхватывают хором, мы долго, не издавая ни звука, тяжело выхаживали шпиль. А так как, по словам матросов, шанти стоит десяти человек, якорь выходил на кат-балку еле-еле. «Запевай „Веселых ребят“», — просил старший помощник, но нам было не до «Веселья», и мы работали без песен. Капитан молча вышагивал по юту. Он, конечно, заметил перемену, но с точки зрения службы придраться было не к чему.

Дул легкий попутный ветер, мы не спеша шли на юг, держась на достаточном удалении от берега. Вдали вырисовывались две сверкавшие белизной миссии. Одна из них, Сан-Хуан-Капистрано, возвышалась на вершине холма, под которым суда иногда становились на якорь, чтобы взять шкуры. На второй день при заходе солнца прямо перед нами открылся высокий лесистый мыс, скрывавший маленькую гавань Сан-Диего. Здесь мы заштилели на всю ночь, однако следующим утром, в субботу 14 марта, когда задул легкий бриз, мы, обогнув мыс, вышли к самой гавани, представляющей собой скорее устье небольшой речки, чем залив. Всем хотелось получше рассмотреть это новое место. Цепь высоких холмов, поднимавшихся от самого мыса (мы оставили его слева), защищала порт с севера и запада и уходила в глубь материка, насколько охватывал глаз. С других сторон берег был низкий и зеленый, но без деревьев. Вход в гавань настолько узок, что двум судам тут и не разминуться. Течение очень быстрое, а фарватер проходит вблизи каменистого мыса, так что судно, следуя мимо, едва не касается его бортами. В пределах видимости не было никаких признаков города, зато на ровном песчаном берегу, в кабельтове от которого стояли на якорях сразу три судна, виднелись четыре больших строения, обшитых грубыми досками, наподобие тех амбаров, которые используются в Бостоне для хранения льда. Это были склады шкур. Вокруг них возвышались кипы шкур и сновали люди в красных рубахах и больших соломенных шляпах. Что касается судов, то в одном из них — короткой неуклюжей бригантине — мы распознали хорошо известную нам «Лориотту», а другое, с острыми обводами, наклонными мачтами и свежепокрашенное, сверкающее в лучах утреннего солнца, было «Аякучо», на гафеле у которого красовался кроваво-красный флаг с крестом св. Георгия. Третье же оказалось большим судном со спущенными брам-стеньгами и снятыми парусами. Все оно выглядело порыжевшим и запущенным после двухлетнего «таскания» шкур. Это была «Лагода». Мы приблизились к ней, подхваченные быстрым течением, дали слабину якорной цепи и взяли марсели на гитовы. Раздалась команда: «Отдать якорь!», однако то ли судно имело слишком большой ход, то ли не было вытравлено достаточно каната, но оно не остановилось. «Трави канат!» — зарычал капитан, но это тоже не помогло, и «Пилигрим» всем бортом навалился на «Лагоду». Там команда завтракала в кубрике, и кок «Лагоды», заметив, что нас несет на них, выскочил из камбуза и криками призвал матросов и помощников.

К счастью, все кончилось сравнительно благополучно. Утлегарь «Лагоды» прошел у нас между фок- и грот-мачтами, сорвал часть такелажа и сломал поручни. Сама она потеряла только мартин-штаг. Мы наконец остановились. На «Лагоде» потравили канат, мы отошли от них и отдали второй якорь, но столь же неудачно, как и первый, так как, прежде чем кто-либо осознал это, нас понесло теперь на «Лориотту». Капитан быстро и свирепо выкрикивал команды одну за другой: поставить марсели, вынести их на ветер — в надежде сдвинуть или расчистить якоря, но все впустую. Тогда он спокойно уселся на поручни и крикнул капитану Наю, что идет к нему с визитом. Нас все-таки снесло на «Лориотту», и мы ударились правым кормовым подзором о ее левую скулу, при этом были снесены часть наших поручней правого борта, ее левый боканец и одна или две стойки на палубе. На баке «Лориотты» мы увидели нашего красавца Джексона, который вместе с островитянами старался освободиться от нас. Потравив наш канат, мы отошли, но наши якоря, без сомнения, уже перепутались с ее якорями. Мы налегли на шпиль, но безрезультатно — по всей видимости, что-то приключилось с якорным канатом. Нас опять понесло, теперь уже на «Аякучо», но в это время от него отвалила шлюпка, доставившая к нам капитана Вильсона. Это был низкорослый подвижный человек лет пятидесяти и на вид очень крепкого сложения. Опытнейший моряк, да еще лет на двадцать старше нашего капитана, он без колебаний отправился помочь нам советом, и постепенно от советов стал переходить к делу и уже распоряжался, когда ходить на шпиле, когда обстенивать паруса и когда выносить на ветер марсели, ставить или убирать кливер и трисель. Наш капитан еще пытался командовать, но поскольку Вильсон почти каждый раз поправлял его, говоря мягким отеческим голосом: «Да нет же, капитан Томпсон, ну зачем вам ставить кливер?» или «Еще не время выбирать канат», то он вскоре совсем смолк. Мы тоже не возражали, ибо Вильсон был добряком, а благодаря его мягкой манере обращения все делалось необычайно легко. Через два-три часа непрестанной работы на шпиле, когда приходилось напрягаться изо всех сил, был поднят один из якорей, сцепившийся с маленьким становым якорем «Лориотты». Очистив наш якорь, мы снова отдали его, а затем подняли второй якорь, проволочившийся по дну почти через половину бухты. «А теперь я найду для вас хорошее место», — сказал Вильсон, и, поставив оба марселя, он приспустился ближе к берегу, и в лучшем виде поставил нас на якорь прямо напротив склада шкур, где нам предстояло разгружаться. После этого он уехал. Теперь осталось только убрать паруса и начинать завтракать, что было весьма кстати, ибо с прошлого полудня мы ничего не ели, а работали до седьмого пота. К тому же и время уже подходило к двенадцати. После завтрака и до самой ночи мы готовили шлюпки и возились с постановкой судна на якорь.