Осень семнадцатого - Василий Павлович Щепетнёв

бормоча себе под нос и производя мысленные вычисления. Думайте, думайте, господа инженеры и физики. Мое дело, в некотором роде царское, — указать направление, задать вектор, бросить в мир жёлудь безумной, на первый взгляд, идеи. А уж вам решать, как это из жёлудя вырастить исполинский дуб. Таково бремя власти и провидения — видеть чуть дальше других, но при этом зависеть от тех, кто способен превратить твое видение в металл.

Со свежим, освобожденным от грима лицом, я направился в Терем, где меня уже ожидали Анастасия и Мария. Предстояло обсуждение следующего, не менее важного, чем каскадёрские трюки, аспекта нашего предприятия — музыкального сопровождения.

Фильмы наши пока ещё немые, и, как я полагаю, останутся таковыми ещё лет десять, а то и более. Это обстоятельство о двух концах. С одной стороны, это недостаток — отсутствие живой человеческой речи, вынужденная пантомима. С другой — благо, ибо любую фильму, лишенную привязки к конкретному языку, можно без особых трудностей запускать и в Германии, и во Франции, и в Северо-Американских Соединенных Штатах. Разумеется, если тамошние дельцы сочтут её достойным покупки, что являлось предметом особых мечтаний Анастасии.

Обыкновенно в хороших электротеатрах показ фильмы сопровождается музыкой. Где-то стоит скрипучее фортепьяно, а в самых престижных заведениях — даже целый скрипичный квартет. Но играют обычно наобум, повинуясь сиюминутному настроению или шаблонным мелодиям, зачастую не имеющим ни малейшего отношения к происходящему на экране.

Я же вознамерился сопровождать показ нашей ленты музыкой, написанной конкретно для данной фильмы. Три-четыре мотива, простых, но запоминающихся, будет вполне довольно. Главное, чтобы эти мелодии надолго врезались в память, чтобы зритель, выйдя из театра, продолжал насвистывать их, унося с собой частичку нашего творения. Сам я, надо признаться, ни разу не музыкант; учителя, конечно, у цесаревича превосходные, и они кое-как выучили меня азам, но душа моя не лежала к музыке. Так, трень-брень, не больше. Зато сестры мои, как и многие благородные барышни нашего времени, играют весьма и весьма недурно — таков уж дух эпохи, требовавший от девицы из хорошего семейства умения музицировать.

И вот я предложил для нашей фильмы, для серии о князе Зеро, несколько мелодий. Мария и Анастасия же, обладая несравненно большим, нежели я, музыкальным вкусом и умением, довели эти наброски до приличного уровня. Нет, я ни разу не композитор; я — плагиатор. Я бесстыдно заимствовал музыку у будущего, оправдывая себя высшей целью. Для России я на многое готов, твержу я себе. Впрочем, раз уж я оправдываюсь, значит, совесть моя нечиста, и я всё-таки стыжусь. Но разве цель не оправдывает средства? К тому же, я был уверен, что композиторы будущего, лишившись этих нескольких мелодий, пойдут дальше и непременно придумают что-нибудь иное, и, быть может, даже более гениальное.

Для «Ответа Зеро» я, если уж говорить совсем откровенно, позаимствовал у Косма зажигательную сырбу, меланхоличную дойну и грациозную бабочку из фильмы о Высоком Блондине. И сейчас, в музыкальном салоне Терема, мы собрались, чтобы не просто обсудить, но и поиграть эти мелодии.

Мария уселась за рояль, Анастасия, сняв с полки ярко расписанный бубен, а я, достав из шкатулки губную гармонику Hohner (подарок немецкого кузена), приготовился исполнить свою партию. Сырба — мелодия и впрямь веселая, плясовая и невероятно прилипчивая. Сыграли раз, сыграли два, а на третий раз, не в силах совладать с ритмом, пустились в весёлый пляс. Мария, разумеется, нет — с роялем не попляшешь, — а мы с Анастасией, отбросив всякое жеманство, да.

И вот мы пляшем, смеемся, заражая друг друга весельем, забыв на миг и о протоколе, и о тяготах высокого положения, и о коварных Серых Анархистах. В этот-то миг безмятежности, словно сама судьба, пожелавшая напомнить о своей неумолимости, на пороге гостиной показалась фигура дежурного офицера, поручика Чернышёва. Он стоял, застыв в почтительной, но напряженной позе, и на лице его читалось нечто, мгновенно остудившее нашу радость.

— Что, князь, нравится? — крикнул я ему, все ещё пытаясь сохранить мажорный тон. — Идите к нам, у нас весело!

Но поручик не сдвинулся с места.

— Ваше… Ваши Императорские Высочества! — произнес он сдавленным голосом, и по этому обращению я понял, что дело серьезное. — Срочная телеграмма. Я подумал, вы должны знать немедленно.

Веселье угасло в одно мгновение.

— Что случилось, князь? — спросил я, и голос мой прозвучал чужим, официальным тоном.

Поручик вытянулся в струну.

— Наш корабль «Святогор» сегодня за час до рассвета был атакован неизвестным подводным кораблём, торпедирован и затонул в Немецком море.

Тишина, воцарившаяся в комнате, была тяжела. Игрушечная война с Орденом Серых Анархистов вдруг померкла, уступив место войне настоящей, жестокой и беспощадной, где гибли настоящие люди, и где рисунки «Шара Смерти» и веселые мелодии сырбы казались жалкими и ненужными в своей беззаботности. Будущее, которое я так старался изменить и приблизить, вновь отступало перед грозным и неотвратимым настоящим.

Глава 9

26 сентября 1917 года, вторник

Дипломатия

Граф Фридрих фон Пурталес в это утро выглядел не просто озабоченным, — в его осанке, в бегающих глазах, в нервном подергивании изнеженных пальцев сквозила плохо скрываемая робость. Его Императорское Величество Государь Николай Александрович вызывал его на ковёр. Вызов был передан без малейших пояснений, в стиле, который Papa усвоил от своего отца, Александра Третьего: придёшь — узнаешь. Эта лаконичность, эта уверенность в беспрекословном повиновении были страшнее любого развернутого обвинения.

И он, разумеется, явился. Попробовал бы посол Германской империи, обладатель стольких орденов и титулов, не явиться на зов русского царя! Впрочем, я почти не сомневаюсь, что о причине вызова он догадывался с той самой минуты, как дешифровал первую тревожную телеграмму из Берлина. Вчера, в серых, неприветливых водах Немецкого моря, был якобы торпедирован и с абсолютной достоверностью затонул «Святогор», новейший корабль Российского Императорского Флота, шедший под Андреевским флагом из Ньюкасла в Санкт-Петербург. Предварительные, непроверенные и неподтвержденные данные, эти вечные спутники любой катастрофы, шептали о субмарине. Чья? Вот в чем вопрос, который висел в воздухе кабинета, тяжелый и смертельный, как плутоний. И вот теперь, извольте держать ответ, господин посол, — причастна ли ко всему этому ваша просвещенная, кичащаяся своим порядком Германия?

Господин посол, граф Пурталес, разумеется, причастность Германии к этому досадному и трагическому происшествию категорически отрицал. Нет, нет, и тысячу раз нет! Он разводил руками, и на его холеном, дипломатическом лице читалось искреннее, почти оскорбленное недоумение. Как можно было подумать такое на страну