Свингующие пары - Владимир Лорченков

Одним из таких существ когда-то был я.

Когда еще писал книги. Иногда мне казалось, что под грудами бумаги можно найти искорку, и тогда разворачивал завалы голыми руками, не боясь ожогов. Но все было тщетно. Я поднимал лишь груды пыли и золы, под которыми не находил ничего, кроме остывшей земли. В такие моменты за мной любила наблюдать Алиса. Ей доставляло удовольствие наблюдать, как меня терзают на арене львы, которых – включая и арену и зрителей – разыгрывал я сам. Но сегодня я был спокоен, и мог даже кинуть взгляд на обложки изданий: посмотреть на них, как школьник, брошенный подружкой – на ее издевательскую улыбку. Ведь в доме были гости, и это значило, что Алиса намерена дать высший класс и устроить все по высшему разряду. Никто не умел быть приятнее, чем моя жена. Но лишь когда она хотела быть приятной. К сожалению, пьеса разыгрывалась лишь для сторонних зрителей. Но я так устал, так был измотан и напуган, что мне даже эти – редкие, фальшивые, – передышки, давали иллюзию какого-то перемирия. Я, – как солдат, которому отрубило ноги, – радовался тому, что попал, наконец, в госпиталь с передовой. Если самолеты переставали бомбить наш общий фронт, мне казалось, что все это ради меня, и я смотрел на лица вражеских летчиков даже с дружелюбием. Мне казалось, что они сжалились, наконец.

Алиса же, всего-то, загоняла свой бомбардировщик в ангар, чтобы выпить кофе с молоком.

Смеясь под лучами восходящего солнца.

Наше солнце как раз заходило и последние лучи его упали на крышу, где мы устроили террасу – под конец реконструкции бригада строителей готова была пальцы ног Алисе вылизывать, и кстати, я вовсе не уверен, что этого не случилось, – отчего терраса стала выглядеть, как аквариум, который выхватил ночной фонарь в темноте. Павшие листья, которые Алиса запрещала мне выбрасывать до полного и окончательного их разложения, – даже покойникам я даю шанс, говорила она, посмеиваясь, – выглядели так, как будто их наклеили на столик и стулья специально. Лида выглядела силуэтом, когда я покидал ее, чтобы спуститься на кухню. Я не видел лица, только чуть сгорбленные плечи – из-за груди она сутулилась, и это очень умиляло меня, я чувствовал себя старшеклассником, а ее старшеклассницей, – и узкую щель света между полных ног. Я бы мог взять ножницы и вырезать Лиду из общего фона парка, проступавшего сразу за домом – сквозь войну сумерек и заходящего солнца. На оранжево-красно-золотисто-зеленом фоне Лида выглядела бумажным трафаретом. Игрой света и тени. На минуту мне померещилось что это так. Но я совладал с желанием вернуться к ней и потрогать, убедиться, что она живая, и теплая. Что она дышит. Так неопытные родители возвращаются к детям ночью, чтобы убедиться в том, что те дышат во сне.

Вместо этого я спустился вниз, бросив взгляд на книги – мне даже удалось сохранить при этом равнодушный вид, – перебросился парой общих фраз с Диего, что-то про погоду, и стал доставать лед. Формочка для него у нас была, но Алиса предпочитала заливать воду в упаковки от конфет, из-за чего форма льда в нашем доме всегда была самая причудливая.

Самый, черт его побери, извилистый лед в вашем доме, сказал как-то Диего.

И посмотрел на меня со значением. Что он хотел этим сказать, чертов волосатый коротышка, я и понятия не имел. Просто налил ему еще, – из-за постоянных его перелетов, магазинов дюти-фри и консульских попоек, виски в нашем доме всегда был самый лучший, – и слегка повернулся к Лиде, изображая вежливый и слегка вычурный интерес. Тем самым обрубая контакт с Диего. Толстячок лишь понимающе хмыкнул, и стал жадно лакать виски. Он вылизывал его языком, смакуя, и крутил во рту так же неприлично, как проститутка – искусственный фалос на потеху выпившему клиенту. Лида часто делала ему замечания за такую манеру пить, или есть, запуская руки в блюдо чуть ли не по локоть.

Мужчина он и за столом мужчина, смеясь, говорила Алиса.

Меня поражало это удивительное для моей жены отсутствие женской солидарность. А ведь она убить была готова меня, просмотрев по телевизору репортаж о несчастной любви и муже– тиране в цикле передач о семейном насилии.

Я нес на плечах бремя ответственности за всех мужчин мира.

За неправильно взятый в руку нож меня могли приговорить к колесованию, а пролитая на стол вода приравнивалась к измене родине с последующим расстрелом перед строем. Пристрелить и закопать как собаку. Большего я не был достоен. Я должен был думать, как она, считать, как она, подыгрывать ей – но при этом достаточно тонко, чтобы она не решила, что я подыгрываю. В таком случае она начинала презирать меня. Говно и слабак, бросала она с ненавистью, когда пила. А когда перестала, то просто не удостаивала меня взглядом. Если же мне удавалось каким-то чудом сутки-двое блюсти идеальные манеры, и выполнить весь комплекс упражнений, от кухни, до постели, – ни проронив ни крошки, ни пролив ни капли, кроме как в предназначенные для того резервуары, – то максимум, на который я рассчитывал, это отсутствие придирок. Так солдат, вымуштрованный до состояния робота, ходит, оттягивая носок, преодолевает препятствия и получает отличные оценки по стрельбе не за поощрения и награды, а лишь для того, чтобы не быть наказанным. Я вел себя, как воспитанник садистов в иезуитском колледже. Диего, кстати, учился в таком несколько лет.

Только, амиго, это были не иезуиты, в которые вы тут вечно записываете любых католических попов, сказал он мне.

Это были капуцины, тоже говно еще то, сказал он.

Алиса смотрела на него внимательно, широко раскрыв глаза. Она сидела на подлокотнике моего кресла, напротив нас, где, развалившись, почесывал свое непомерное эго и свои непомерные яйца, Диего, а чуть в сторонке сидела, ссутулившись, Лида. Моя Алиса называла – и считала – ее серой мышкой. Забавно, что точно так же говорили про жену все мои случайные подружки. Поразительно, как недогадлива оказалась моя умнейшая и проницательнейшая жена. Алиса, видевшая меня насквозь, до последнего не понимала, кто моя любовница. Лида для этой роли казалась ей слишком непримечательной. Дело было в духах, – покровительствовавших мне, – знал я. Алиса умела видеть насквозь. Благодаря ей я перестал смеяться над «интуицией» и наивной верой в нее многих моих знакомых. Но для них это был повод поболтать в промежутках между трахом на свинг-вечеринках. А для Алисы это была составная часть зрения. Если бы вы закопали золотой слиток на глубину десяти метров, Алиса бы нашла его. Она находила желаемое, как свинья – трюфеля. С той лишь разницей, что для Алисы никакой разницы не было: трюфеля, золото, падаль, или бьющееся сердца, а может быть, ваше отчаяние. Он чувствовала всякий раз то, что искала. Неважно, что. И каждый раз, когда она выискивала, находила, обнаруживала, глаза ее чуть раскрывались, как у женщины, которую берут в первый раз. Конечно, я говорю не о девственницах. Речь о первой встрече, первой ебле, между вами и вашей любовницей, которая может оказаться случайной, а может – на всю жизнь. Я постарался запомнить глаза Лиды, когда брал ее первый раз. С тех пор, каждый раз глядя ей в глаза, я думал лишь об одном. Уверен, у меня на лбу это написано было. И если Алиса, человек-магнит, человек-рентген, не сумела видеть это, то лишь из-за облака, которое наслали на нас с Лидой боги. На Алису наслали заклятье и чары. Другого объяснения я не вижу. И зачарованная Алису совершенно искренне считала Лиду последней женщиной в мире, в которую я могу влюбиться. Ровно до тех пор, пока она, Алиса, не перестала быть нужна этим могущественным силам, и они не сняли заклятье. И все стало, как в самый пасмурный, обычный, день. Беспощадно серо, но все еще светло, потому что лишь утро, и день – страшный, тяжелый, настоящий, – обещает быть длинным. И Алиса не выдержала. Но я тороплюсь.