За мертвыми душами - Сергей Минцлов

Я направился к двери.

— За две красненьких можете получить! — произнес позади меня Лбов.

Я остановился. — За красненькую — это еще туда-сюда! Ведь это по два рубля за книжку выходит!

— Да нипочем не достанете их нигде! Давно все пораспроданы! — он снял одну, раскрыл и щелкнул по дате. — Шестьдесят лет назад тому издано, где же ей в продаже быть? Опять же с рисуночками… берите, господин, за пятнадцать; ей-Богу, только за вашу симпатичность уважение делаю!

— То-то вы меня подвалом уважили!

— Да ведь помилуйте, на то коммерция! Ну, однако, чтобы вы не обижались — извольте: берите! только чтоб вам удовольствие сделать, отдаю!

Он достал намеченные мною пять томов и подал их мне. Я взял и стал тщательно перелистывать каждый.

— Уж будьте благонадежны: все словно сейчас отпечатаны! В подвале, оно, конечно, дух посперт чуть-чуть, вроде банного, книжки и порасстроились маленько, а здесь воздух вольный!.. Простор! — Лбов широко распахнул руками.

Я расплатился, подержал предупредительно протянутую мне хозяйскую руку и, крепко прижимая к себе новокупленные книги, поспешил к Никите.

Лбов вышел из амбара вслед за мною.

— Будьте знакомы! заезжайте опять!.. — сказал он, когда я уселся в телегу. — И окромя книг у меня разные оказии из вещей случаются. На днях барина одного надо будет выручить: покупочку у него сделаю!..

Никита зачмокал на лошадей, и телега тронулась.

Из окна второго этажа дома, этого наблюдательного поста хозяйки, высунулись и замахали две длинные руки: между ними чернели кудерьки. — До свиданья! до свиданья!.. — долетел до меня голос мадам Лбовой.

Я приподнял в ответ шляпу, и мы выехали на площадь.

III

Никита повернулся ко мне. — Куды ж мы сейчас, барин? К Раеву не поздновато ли будет?

Я глянул кругом и только тут заметил, что наступил уже вечер; дома отбрасывали сплошные, густые тени, небо сделалось совсем прозрачным; до заката солнца оставалось не больше какого-нибудь часа.

— А далеко до Раева?

— Далече. Разве к полночи поспеем!

— Это неудобно! — ответил я. — Если так, надо где-нибудь заночевать. Нет ли тут постоялого двора?

— Ну, как не быть: есть! То-то и я смекаю так, что лучше нам здесь пристать!

На одном из самых больших домов имелась огромная выцветшая вывеска. Надпись на ней гласила — «трактир». Ворота во двор его были распахнуты, и там виднелся навес и коновязь.

Мы свернули во двор, и через несколько минут я уже мылся в большом номере, оклеенном светло-зелеными вспузырившимися и полопавшимися обоями. Простенок между двумя окнами занимал серый, давно продавленный диван и два таких же кресла. У стен в виде ухабов стояли две железные кровати; на подушках были надеты розовые ситцевые наволочки далеко не первой чистоты. Было грязновато и душно; пахло табаком, въевшимся в стены и мебель.

Я заказал себе чаю и яичницу, распахнул окно, уселся около него на диване и занялся книгами.

Восклицание знакомого, слегка певучего голоса, донесшееся снаружи, заставило меня сперва прислушаться, а затем и выглянуть в окно. Номер мой находился во втором этаже; внизу зеленел молодой садик, отгороженный от видневшейся из-за угла дома части двора низеньким палисадничком. Под одним из тополей, почти у самой стены дома был врыт в землю круглый стол; на нем стояла бутылка с монополькой, пара тарелок с закусками и ведерный самовар красной меди; кругом восседала небольшая компания из двух пожилых купцов в сюртуках и двух женщин. В одной из них я узнал Марью Мироновну: она усердно угощала всех остальных, и в ней чувствовалась хозяйка. Слева от нее помещалась худощавая старуха, еще прямая и бодрая; плечи ее покрывала пестрая турецкая шаль — такие шали были в большой моде среди дворянства в сороковых годах.

— Да неужели? — пропела Марья Мироновна.

— Истинный Господь! — ответила старуха. — То есть ну до того они хорошо теперь живут, до того хорошо, что нельзя лучше! Цельный день у них гости — ну что комары толкутся, самовар со стола не сходит и все, милая моя, с закусками!.. такие уж восприимные, такие восприимные — и не видала я таких больше! Дача у них под Москвой в Сокольниках, своя собственная, гирлянда застекляненная вдоль улицы; небили полным полно и все такая веселенькая, прямо из магазину; ну прелести, прелести!..

Рассказчица нагнулась к хозяйке и слегка ткнула ее пальцем в сдобную руку.

— Пса завели!.. — совсем другим тоном, как бы с укоризною добавила она. — В углах-те иконы, а под ними на диване — пес. Да с дивана-то ты его не тронь — укусит. Он лежит, а ты стой, радуйся на него. Да еще, невежа, такое сделает — не продохнешь!..

Купцы неодобрительно мотнули головами.

— Это к чему же пса-то завели? — спросил один из них с широкою и густой русою бородою.

— Мода!.. — ответила, слегка разведя руками, старуха. — У господ у всех псы в дому, вот и они себе завели. Да здоровущий, большой, как есть модулянский! Брутом зовут, а подлец он, а не Брут!..

— Нда!.. — протянул другой гость, с бородкой поменьше и поуже. — За эту самую моду юбчонку бы хозяйке на голову завернуть да по ее бы степенству… — Он сделал жест, как бы шлепая кого-то ладонью.

— Уж вот как бы надо! Милые мои, да ведь что у них делается-то: встала это я на другое утречко, выхожу на гирлянду, а там уже и стол скатерью белой накрыт и крендельки на нем свежие и булочки — к чаю к утрешнему, значит, все приготовлено. Гляжу, — милые вы мои, — людей нет никого, а Брутище этот на дыбках стоит, лапы грязнучие на столе — и крендельки хомякает; кои зубми не достанет — язычищем подтягивает! Вскипело сердце во мне — туда-сюда, палка мне под руку подвернулась. Ухватила я ее, да на него — вон, мол, ах ты, окаянный! А он башку-то повернул, да — рррр!.. на меня: зубища, как у тигры, — по вершку, так и ощерились! Я назад. Да ведь клокочет во мне все, не могу же я так уйти, замахнулась опять, хочу ударить, а он опять — ррр!.. Я назад: ну страсть, страсть; рыло, как у сатаны у какой! И ведь не уходит, стоит, глядит на меня. Собаке, псу, это значит, я уступать должна? Да я мужу покойнику и то никогда не уступала, а псу стану? Размахнулась я, да к нему, а он как гавкнет! Я прочь. Что ты тут будешь делать? ну рвется душа на части, сама бы его зубами ухватила, кажется, а не смею подойти, не смею, — милые мои! И хоть бы завиноватился Искариот, а то ведь нет: как правый мордой толстой поводит! Ну да отвела-таки я себе душу: забежала по другую сторону стола, наплевала ему, подлецу, в глаза и ушла!

— А хозяева что? — задал вопрос бородач. — Опосля собаки булки сами докушивали?

— А хоть бы что они! Я огорчаюсь, рассказываю им, а они те за бока берутся, смеются! Совсем она своего муженька, как наша Лбиха, к рукам прибрала, — и ни-ни, милая моя, и не пикнет! — последнюю фразу она произнесла оглянувшись и очень понизив голос.

— Да чтой-то вы, гости дорогие, вокруг посуды нечи-то ходите? — спохватилась вдруг Марья Мироновна. — Заслушались приезжего соловья, Прасковью Петровну, а рюмки полные стоят?

— Продал ведь Лбов-то книжки из подвалу!.. — поведала Марья Мироновна, когда все выпили и принялись тыкать вилками в закуски.

— Да нуте?! — удивился узкобородый. — За сколько?

— За двести.

Купцы переглянулись и оживились; на степенных лицах обоих появились улыбки.

— Шутите вы!.. — усомнился бородач.

— Для чего мне шутить? Вот истинный крест, не вру! — толстуха перекрестилась.

Купец откинул назад голову, изобразил из губ сомовую пасть и пустил густой смешок.

— Хе-хе-хе! — как эхо, тоньше отозвался узкобородый. — Ловко! Ведь это он его уже в четвертый раз никак продает?

— В третий! — пропела Марья Мироновна. — И деньги на этот раз сполна вперед получил!

— Хо-хо-хо!.. Не доглядел, стало быть, покупатель?

— Так только, сверху две книжки потревожил…

— Хе-хе-хе!.. — перекатилось по другую сторону стола. Какой же дурак купил у него?

Я невольно отодвинулся от окна.

— Питерский какой-то. И уж так там обрадовались, что продали, — ума даже решились: заместо того, чтоб закуски на стол подать, на голову их покупателю все повысыпали!..

Последовал рассказ, вернее целая феерия о моем пребывании у Лбовых, из которой я узнал, что селедка и грибы, как град, прыгали у меня по маковке, что меня ошарашило графином и что с носа у меня долго, будто слезы, капала водка.

Слушатели помирали со смеху. Улыбался и я — с таким юмором передавала все рассказчица.

— Умственный человек Михал Степаныч!.. — проговорил, перестав наконец смеяться, узкобородый купец. — Без метлы чистит!

— Я так смотрю, — деловито произнес второй, — милослив еще Михайло Степаныч, дешево за выучку берет! В другом месте с такого остолопа тыщу за его глупость сняли бы!