Холокост в Латвии. «Убить всех евреев!» - Максим Марголин

Потом был русский военный госпиталь, где Эльзе все-таки умереть не дали медики. Пищи там не хватало, организм молодой, идущей на поправку женщины властно требовал одного — еды, еды, еды… Эдите предложила Эльзе ходить просить милостыню по окрестным польским селам, но та с ужасом отвергла это предложение. «Не смогу я, подружка милая, стыдно мне, совестно…» — твердила на все увещевания и уговоры костлявая, высохшая до предела, совсем незаметная в огромной застиранной нижней солдатской рубашке Эльза. На обтянутом тонкой синеватой кожей лице серые огромные глаза смотрели виновато, но непреклонно. А было ей было всего только двадцать пять лет.

Потом был долгий, долгий путь домой через Польшу и разоренную, выгоревшую дотла Белоруссию. Это уже отдельная история о том, как две молодые женщины, пересаживаясь с поезда на поезд, из товарного вагона в теплушку, ночуя то на забытых богом разбомбленных и сгоревших полустанках, а то и под открытым небом, в сырых стогах и старых, полуосыпавшихся окопах, возвращались в Латвию.

В начале лета 1945 года, спустя полтора месяца после победы союзников над Германией, Эльза Путе вернулась в родной дом. Вот и настало то долгожданное «после войны», о котором так часто мечтали они со своими постояльцами-евреями, коротая долгие вечера в тесном подвале. Вот и настало это время, но нет уже ни постояльцев, ни большой и веселой семьи…

После войны Эльза работала бухгалтером. Как-то она была в Риге в командировке, выбрала свободную минутку и пошла в гости к Эдите. Дома была только ее мать, а сама она работала в вечернюю смену в столовой. Мать Эдите страшно обрадовалась гостье, усадила за стол, стала поить чаем, дочка должна была придти через пару часов. Но у Эльзы пропадал билет в театр, а в то время это было огромное событие — поход в оперу. Она извинилась, обещала зайти завтра и ушла. А назавтра тоже что-то не получилось. Они стали переписываться, и так продолжалось еще несколько лет. Потом Эдите поменяла квартиру, не сообщив нового адреса, и переписка прервалась.

Однажды в конце шестидесятых годов Эльзу Путе вызвали в районное управление КГБ. Оттуда ее повезли в один из небольших курземских городишек и тайком показали человека, предложив опознать в нем шмыгавшего носом следователя Лапсу из лиепайской тюрьмы, который так умело и беспощадно избивал ее черной резиновой палкой. Она долго вглядывалась в неприметного человека, вынырнувшего из дверей какой-то конторы, которого специально для нее задерживал прямо напротив пыльного ГАЗ-69 незначащим разговором сотрудник местной милиции. Эльза долго смотрела на этого человека сквозь замызганное боковое стекло машины, разглядывала его лицо, двигающийся вялый, чуть запавший тонкогубый рот, шмыгающий нос, и темная волна забытого ужаса и нестерпимой физической боли все сильнее и сильнее накатывала на нее. На бесстрастный вопрос сидевшего рядом с нею офицера КГБ: «Ну что, узнали? Это он, Лапса, или нет?» — она, помедлив, ответила: «Времени много прошло, конечно, но если это не он, то его родной брат, это точно».

Больше ее никуда не вызывали и никаких судов, кажется, тоже не было. Видимо, обозналась, что ли?

«Постойте, постойте-ка! — воскликнет иной бдительный и недоверчивый читатель. — Все это очень трогательно, очень даже драматично, а где факты? Где доказательства, свидетели, очевидцы и документы? Где все это?»

Я встречался с госпожой Путе летом девяносто первого года, несколько раз беседовал с ней в ее квартире на втором этаже дома Шустерсов. И представьте себе, она не помнила имен своих еврейских постояльцев, забыла, видимо, их имена и фамилии. Ее так сильно и долго били и мучали, морили голодом за попытку спасти этих ребят, что она забыла их имена, да и лет прошло с тех пор немало. Она запомнила только одного из них со смешным и странным именем — Шломо, молодого литовского еврея.

Однако особо недоверчивым замечу, что о «четырех партизанских бандитах» в окрестностях Айзпуте упоминалось в ежедневной сводке происшествий, составлявшейся разведслужбой группы армий «Норд», а днем спустя это же событие было зафиксировано в отчете самого генерала Гелена. А фамилии погибших евреев — Хейфец, Гец и братья Уздины — удалось установить после войны.

Мы пили кофе, передо мной сидела немолодая худенькая женщина в аккуратных кудельках седых волос. За окном светило солнце и лето безумствовало ароматами свежескошенной травы и цветов из палисадника. В голубом небе сновали ласточки. А здесь, в чистенькой комнате тетушки Эльзы, казалось, ревела вьюга последней военной зимы и стучали деревянные колодки узников по обледенелой дороге во время страшного перехода из Штутгофа, грохотало холодное море за бортом «Донау» и глухо шлепали полицейские резиновые палки, терзая живую человеческую плоть. Госпожа Путе медленно помешивала ложечкой кофе в своей чашке, и я видел, как ее пальцы дрожали крупной дрожью, а ложечка все звякала, звякала о тонкий фаянс.

Я долго собирался с духом, чтобы задать свой последний вопрос, чуть отпил кофе, который вдруг показался мне нестерпимо горьким.

— Скажите, госпожа Путе, — решаюсь я, — вот теперь, когда уже прошло столько лет, столько времени, вам… Вам не жаль, что все так получилось?

— Конечно, — не задумываясь, отвечает она, — я думала об этом, часто думала. Конечно, жалко. Надо было тогда ребятам быть поосторожнее, чтобы их никто не заметил той злосчастной ночью.

— Но я не об этом, — говорю, и язык с трудом пропихивает слова. — Вам вообще не жаль, что все так вышло, вы не жалеете о том, что решились тогда прятать этих людей?

— Как это? — не понимает она, — как это — жалею, ведь это же были люди, совсем ни в чем не виноватые люди. Почему жалею? Они ведь были такие же, как мы, а их хотели убить.

Мне становится мерзко от моего вопроса, но, к счастью, тетушка Эльза сама меняет тему разговора.

— Вот сейчас и не знаю, что делать. Собираются вводить латвийское гражданство, там столько документов требуется, а у меня ничего не сохранилось. После Штутгофа мне только справку об освобождении из концлагеря выдали, а ее потом на паспорт русский поменяли, где же мне взять все эти документы?

…Айзпуте ничем не отличается от других маленьких провинциальных латвийских городишек. Школа, детский сад, заброшенный стандартный куб краснокирпичного кинотеатра, стадион. Только вот центр города запущен, дома стоят какие-то почерневшие, покосившиеся кое-где от времени, с мутными оконными стеклами. Они похожи на какие-то исполинские гнилые зубы. Хозяева их убиты почти семьдесят лет назад. История айзпутского еврейства, насчитывающая более двух столетий, убита вместе с ними. Ничего уже никогда не вернется. Ничего и никогда…

Но не забудем, что именно в Айзпуте жила невысокая скромная пожилая женщина Эльза Путе.

Сколько в Латвии таких городков, как Айзпуте? А сколько таких старушек? Кто их считал?

Глава девятая

Большой расстрел

В конце осени в Риге наконец-то появился хозяин. Нет, конечно, номинальным руководителем Остланда являлся генеральный комиссар Лозе, но именно этому человеку, а не толстячку из ведомства Розенберга, был вручен колоссальный аппарат насилия, и он сумел им воспользоваться с максимальной эффективностью и поражающей до сих пор жестокостью.

Звали его Фридрих Еккельн. Внешности он был самой обыкновенной — невысокого роста, худощавый, черты лица мелковаты, но не лишены приятности, поредевшие волосы зачесаны назад, чтобы скрыть намечающуюся лысину. В партикулярном платье он вполне сошел бы за преуспевающего бухгалтера мелкой торговой фирмы или коммивояжера, а может быть, мастера с завода Круппа или Тиссена. Но судьбе угодно было надеть на него ладный черный мундир с дубовыми листьями и эсэсовскими рунами в блескучих петлицах.

Ему было сорок шесть лет. Женат вторым браком. Первый раз женился по молодости на еврейке или полуеврейке, потом, конечно, осознал и развелся. В партии с 1929 года. Вступил в Ганновере, два года был рядовым бойцом охранных отрядов НСДАП, а в апреле 1931 года его заметили Гиммлер и Зепп Дитрих, назначив командовать всеми СС Ганновера. Вообще 1931 год для карьеры Еккельна был поворотным, летом этого года он был представлен фюреру в Мюнхене. Тогда же, в 1931-м, он начал формировать 12-й и 17-й батальоны СС. После ночи длинных ножей Еккельн руководил Северо-Западной группой СС и являлся начальником полиции порядка в Брауншвейге. Тогда же, в 1934-м, сразу после кризиса, фюрер пригласил его на узкий банкет для высших руководителей СС, где всего было двенадцать гостей. Гитлер сказал им, вождям своей преторианской гвардии, что восемь дней назад по его приказанию казнен Рем (мятежный вождь СА отказался покончить с собой, и его пристрелил «папа Эйке» — создатель дивизии СС «Мертвая голова»). Тогда Гитлер мотивировал казнь Рема и разгром головки штурмовиков тем, что якобы Рем был против борьбы Германии за жизненное пространство в Европе.