В начале было детство - Елена Макарова

«Движение бесконечной цепи явлений без начала и конца есть именно дурная бесконечность. Она ничего не говорит уму, ищущему единства и связи. Ум… не есть знание и совокупность знаний, а есть хватка, прием, метод» (О. Мандельштам).

Именно творчество детей дает нам возможность увидеть воочию единство и связи.

Мысли детей глобальны (недаром поэт мечтал «лелеять» детские мысли), хотя предмет их часто пустяшен. В чем же состоит та чистота, к которой мы, взрослые, стремимся вспять?

В ясности связей с предметным, соприродным миром; ребенок единится с миром с помощью этих ясных связей. Его влечет живая конкретность. В ней ему и открывается мироздание.

Человек не умнеет ни по синхронии, ни по диахронии. Сократ не глупее Белинского, ребенок не глупее взрослого. Иначе откуда: «Устами младенца глаголет истина»?

С годами накапливается опыт, углубляется понимание, но теряется ощущение единства целого. И только на каком-то невероятном витке судьбы оно вдруг обретается. На мгновение. Так открылся мир Андрею Болконскому на Аустерлицком поле.

В лепке ребенок узаконивает вещность вещей. В скульптуре — связи, упрятанные внутрь материи. Они заключены в ней самой и за классической поверхностью античной статуи — драматизм внутреннего напряжения формы. Холодный мрамор требует мужества творца. И творец не работает по поверхности. Он режет камень, чтобы обнажить богатство заключенного в нем немого смысла.

Вечность и вещность — вот что утверждает ребенок, вылепливая из пластилина простые, но причудливые формы. В том, как он подходит к делу, видны «хватка, прием, метод». Это — проявление «мужающего ума», а не тренировка мелких суставов пальцев.

Предыдущий текст пестрит «потомучтами» и «оттогочтами». Детерминизм, разъевший сознание, превращает цельную мысль в крошево. Линейная логика не рождает объемного, целостного представления о предмете.

Подрастая, дети утрачивают непосредственность, но обретают ту самую вторую реальность, которая и есть культура.

Через культуру и историю они выходят к качественно иному сознанию, где часть имевшихся связей утрачивается, а часть — углубляется. «Я», «эго» теперь выступают вперед, личный опыт становится главенствующим. Возникают узловые проблемы, их разрешение подросток ищет уже не только в «обитаемой» среде, но и в литературе. Потому и идентифицирует себя с персонажем книги, потому способен зачитываться до самозабвения. Острый сюжет, стремительное развитие событий, мытарства главного героя, в результате оказавшегося победителем, вот на чем взрастает нормальный подросток. Но Федры он не осилит. Страстей ее не поймет.

Не преодолев ни разу в жизни сопротивление материала, трудно понять величие, красоту «Пьеты Рондонини», где мрамор, оставленный нетронутым у ног «Пьеты», истекает человеческими слезами.

Внимать культуре — высшая радость, и она дается восхождением человеческого духа к основе, цельности бытия.

Сначала мир открывается нам навстречу, потом мы тащимся у него на поводу, блуждаем в «сумрачном лесу». Но лес не бесконечен, и мы, уставшие и измученные, выходим на дорогу. Наши связи с миром вновь свободны, они не путы. Теперь они могут быть уподоблены разветвившимся по-над землей корням вековой сосны. Мы укореняемся в мире, наши связи с жизнью упрочились. Но как в детстве, так и теперь ими управляет любовь.

Любовь космична по своей природе. «Космизм» миропонимания и мирочувствия в стихах Гомера и Уитмена, в пьесах Шекспира и Еврипида.

Детское мышление, а значит и творчество, космично. Оно охватывает разом все явления и запечатлевает их в речи, рисунках, скульптурах. Предметы разных уровней и категорий сосуществуют в единстве. Эти связи вневременны. Взросление наступает именно тогда, когда ребенок впервые задастся мыслью, что будет потом, вслед за «сейчас». «Потом» — это шаг в иное измерение, где властвует время.

В рассказе «Типообраз» уже говорилось, как дети теряют единство композиции в рисунке, задавшись целью развернуть сюжет в хронологической последовательности. Этот момент я бы условно обозначила серединой детства. Потеря композиционного единства за счет обретения сюжетности — это тот самый сумрачный лес, из которого выбраться сложно. В такой ситуации ничего иного не остается, кроме как переболеть вместе с учеником. Мы не только торжествуем вместе, мы вместе болеем.

Помню, долго лежала одна в изоляторе. Очень скучала. И вот радость — привели в изолятор подружку, из нашей палаты. Когда сестра ушла, подружка созналась, что набила температуру, чтобы поболеть со мной за компанию. При ней я очень скоро поправилась.

Как только мы, педагоги, позволили себе наконец открыто заболеть всем миром, что-то сдвинулось и в нашей области. Но запущенные болезни лечатся долго. Достанет ли нам терпения?

Подать сюда результаты деятельности

На выставках детского творчества иллюстрации к сказкам и персонажи-поделки из разных материалов занимают главное место. Взрослых понятность и аккуратность «поделок» умиляют. Меня приводят в отчаяние. Отчаяние — эмоциональная реакция. Мало ли что нравится или не нравится! В детстве, например, меня тошнило (в самом прямом смысле) при виде картины Айвазовского «Девятый вал». Репродукция «Девятого вала» висела над большим обеденным столом в комнате моей тетушки, и, когда меня приводили к ней обедать, она говорила: «Посадите девочку спиной к картине!» Из чего, разумеется, не следует, что картина плоха. Вероятно, вид мрачного, бушующего моря остро и неприятно волновал меня, что вызывало тошноту. Также, помню, устрашали и приводили в тревогу иллюстрации к «Мцыри», а Барса я по-настоящему боялась, наравне с Бабой Ягой.

Детские иллюстрации и поделки «на тему» вызывают во мне, взрослой, не только эмоциональный — продуманный протест.

Что происходит при поверхностном иллюстрировании? Подмена передачи восприятия сказки или рассказа перечнем предметов и персон. Слушая музыку, ребенок волнуется. Как правило, он идентифицирует себя с главным героем произведения, он вместе с ним преодолевает препятствия (преодоление препятствий — основной мотив сказок), вместе с ним находится на грани отчаяния (Баба Яга или Кощей Бессмертный грозят не только Аленушке с Иванушкой, но главным образом ребенку, слушающему эту историю), вместе с героем ребенок переживает катарсис, очищение через страдание, и в результате торжествует победу. Слушая музыку, он испытывает ту же гамму чувств; никакие ручейки там не журчат и лес не шумит. Все это пошлые выдумки — олицетворять музыкальную плазму, магму с ручейками и ветерками.

Сказки развиваются по внутренним законам. Сюжет — ее основа. Развивается сюжет во времени и специфическом сказочном пространстве. Значит, чтобы иллюстрировать, надо последовательно изображать события. Этого ребенок не может. Для последовательного изложения необходим анализ происходящего, но как можно, волнуясь и переживая за жизнь мальчика с пальчика или боясь Джека Потрошителя Великанов, одновременно анализировать последовательность их поступков?

Способность детей вживаться, «выгрываться» в чужой текст и роль поистине феноменальна.

Дочь вернулась из кино в слезах.

— Тебе было страшно? — спросила я.

— Нет, я не боялась, только мне все время чудилось, что это происходит со мной!

Какой бы ни была страшной сказка, у нее счастливый конец. И дети, «трепеща и содрогаясь» в «страшных местах», уверены в счастливом, справедливом завершении дела.

Слушая сказку, они заново переживают и переосмысливают сюжет собственной жизни. И потому их реакцией на волшебный, но всегда жестко структурированный текст может стать композиция, далекая от темы сказки, но адекватно отражающая поэтику волшебного пространства. Это найдет отражение как в цвете, так и в линии, пластике, архитектонике и композиционном решении.

Выбор средств для передачи сказочной атмосферы сугубо индивидуален. «Чистая» эмоция найдет выход в цвете, анализ — в графике, а потребность в осязаемости, конкретности форм — в пластике. Чаще всего дети комбинируют выразительные средства — эклектика (неранжированность) сказочного пространства предполагает самые невероятные сочетания художественных средств.

Поверхностное иллюстрирование и аккуратные поделки — результат омертвляющего педагогического влияния на душу ребенка.

— Так что же, если нельзя вмешиваться, то и научить ничему нельзя? По-вашему, пусть делают, что хотят! — возразят мне читатели.

А попробуйте-ка сделать то, что хотите, передайте то, что хотели передать! Чтобы делать, что хочешь, требуется высочайший уровень свободы. И мастерства, разумеется. Но мастерство приобретается с опытом, опыт же может быть не только полезным, но и исключительно вредным. Таков опыт нетворческого процесса.