Черный снег на белом поле - Юрий Воробьевский

Впрочем, преподобный Иустин Попович выразился насей счет яснее. Он точно определил инфернальных соавторов Открытого Заговора: «Тайна атеистической философии и анархистской этики открыта и засвидетельствована: эта тайна — диавол...

Так в таинственных границах нашего людского бытия, когда видимое претворяется в невидимое, обретает облик видимого, разыгрывается сложнейшая драма: некие невидимые силы, желанные или нет, тайно и искусно внедряются в мир человеческих мыслей, ощущений, желаний, намерений, соучаствуют с нами незаметным образом, сотрудничают при создании философии и этики, участвуют в полнокровной жизни человека и оставляют видимые и невидимые следы на всем, с чем человек связан». [25].

...На тех выборах Дугин набрал какое-то ничтожное число голосов. Мне почему-то вспомнилось, что политика (например, в лице Муссолини) досадливо отмахивалась от Кроули, а в английских спецслужбах его называли «крайне неудачливым агентом».

Мне до сих пор неведом смысл каббалистического числа. Не быть мне в «зоне Гора». Слава Богу!

Когда пасть улыбнется...

Хаос — это зев. Пасть, перемалывающая сущее. У римлян хаос отождествлялся с Аидом. Он поглощает всякое оформленное целое и превращает его в сплошную бесформенную массу. В сфере культуры такой дробилкой, а когда надо и мясорубкой, стал постмодернизм.

У этой пасти — бесчисленные зубы. И на всё у нее есть свой зуб. Истины, а, значит, Бога, постмодернизм не признает. Для него истина — лингвистический, исторический и социальный институт. Реальности бытия тоже нет. Существует только реальность различных философских практик. История? Хаос случайных событий. Методом игры в бисер эти события могут сколько угодно подвергаться пересборке.[63] Каждый раз получается новая, пригодная для духа времени конструкция. Типично метафизический подход.

Иногда зубы зияющей пасти обнажаются в ухмылке. При отсутствии основного Принципа происходит обращение к иронии, аллегории, игре. Пародия становится оружием против «пафоса», присущего героике и жертвенности нашей истории и культуры. Само слово пародия говорит о том, что она направлена против оды — торжественной песни...

Стоит затронуть подобные темы, опять возникает «еврейский аспект». Словари, изданные в Иерусалиме, сами выделяют феномен национального юмора. Вот, например, словарь «Еврейская цивилизация». Его авторы, Ж.-К.Аттиаса и Э.Бенбасса, пишут: «Еврейский юмор великолепен. Тот факт, что у многих всемирно известных еврейских актеров было комедийное амплуа, лишь усиливает это убеждение...» Далее перечисляются знаменитые артисты, к списку которых мы легко могли бы добавить немало отечественных «мастеров эстрады», авторов хохм и прочих шутов гороховых. (Кстати, этимологически слово «шут» связано со словом «бес»).

Да, они гордятся своим «великолепным юмором». Однако о его природе Отго Вейнингер, сам будучи евреем, писал не очень приятные вещи. «Еврей никогда на деле не считает что-либо настоящим и нерушимым, священным и неприкосновенным. Он везде фриволен, надо всем он острит».

И.Лютостанский цитирует «Кицер Шулхан-Арух» и поясняет: «“Все шутки и насмешки запрещены еврею; но шутки или насмешки над “Авойде-Зура” или “элылым” дозволены». Этот параграф разрешает евреям издеваться над верой и религиозными обрядами христиан». В наши дни, если приглядеться, объектом издевательства являются многие качества «гоев», которые являются производными христианской морали.

Происхождение иронии, столь характерной для этого состояния души, Вейнингер видит даже в «пониженной человечности» евреев. «Евреи фальсифицируют не только товары и продукты, они фальсифицируют самое общество христианское, постепенно заменяя его поддельным. Гениальность подменяется шарлатанством, героизм — идеями всепрощения и равноправия, религиозный восторг — скептической усмешечкой, честь и совесть — толкованиями свободы, которая будто бы разрешает все. Захватив вследствие преступной слабости христианских правительств нервные центры общества — печать, кафедру, судейскую трибуну, сцену, евреи ведут широчайшую пропаганду своей пониженной человечности и погружают арийское общество в опасный гипноз».[64] Да, как признавался Гейне, «Я не могу понять, где оканчивается ирония и начинается небо».

Так, между шуточками, эти смехотворцы и их ученики внушают нам, что снег — черный и, что сало (хи-хи-хи!) может быть... голубым! Эффект перемещенных предметов всегда вызывал приступы смеха. Теперь смотришь на эти кувыркания смыслов — и ужас охватывает. «И смех захватите с собой, проклятый, чтоб умерщвлять все живое», — писал, обращаясь к своим собратьям, поэт Хаим Бялик.

Какова природа такого убийственного смеха? Он пресмыкается, не способный дотянуться до высокого. «Прикольное» жалит «пафосное» снизу. Стремится низвести героическое до своего уровня. «Юмор существует на границе истинного и неистинного, его стихия — двусмысленность, которая питает двоемыслие. Юмор — мерцающее — и здесь, и там, и не здесь, и не там пребывание». [19][65]. Это словно потусторонняя сущность, болтающаяся на границе нашего и иного миров.

Кто-то хорошо отметил и такую особенность шутки: «...цель ее — не только обойти запрет, но и подкупить слушателя, подкупить смехом, создать в смеющемся союзника и этим как бы социализировать грех». Сатира и юмор — хихикают именно по поводу греха. Сатира, в нетерпении суча копытцами, подстрекает видеть только чужой грех, поэтому в духовном плане она заразна. Стоит только осудить глупость другого, как вляпываешься в еще большую глупость сам. Мне рассказывали, например, как один знаменитый сатирик, человек невероятно жадный, извел массу денег на различных гуру, «духовных учителей» и прочих проходимцев.

А юмор? Он представляет грех безобидным пустячком. «Что грешно, то и смешно». Один из столпов идеологии гедонизма Фрейд удовлетворенно констатировал: юмор — это победа принципа удовольствия.

Иначе говорит православная традиция. «Время войны, — обращается свт. Иоанн Златоуст к шутникам, — а ты занимаешься тем, что свойственно актерам».

Конечно, православный человек — не скучный зануда. Из житий многих христианских праведников мы знаем, сколь радостны и светлы они были. О старце Паисии Святогорце, например, говорится, что он любил рассказывать веселые истории с духовным содержанием, от сердца смеяться: «К сожалению, сегодня, — говорил он, — многие утеряли естественный смех». [38-2].

Действительно, духовная радость не нуждается в том, чтобы взбадриваться приколами. Такая радость может возникнуть, например, из-за капли освященной воды, попавшей во время крестного хода на детскую щечку. Батюшка взмахнул кропилом — и полетели сверкающие брызги. Вздрогнул от неожиданности малыш и рассмеялся. Легко и беззаботно. Стоящая рядом бабушка улыбнулась: вот и тебе досталось. Слава Богу! Эта капелька слово из рая прилетела. Там ведь бесконечно славят Творца и бесконечно радуются... Славят Творца — и пошутить нельзя? Людям, «подсаженным» на смехачество, подобная перспектива кажется непривлекательной. Они отворачиваются к телеэкрану и вот уже ржут над человеком, оказавшемся в шкафу у любовницы. Реакция, вызываемая подобным «великолепным юмором», напоминает: и юмор, и смех бывают разные.. В русском языке есть слово радость, но не было слов юмор, ирония, пародия. Они — заимствованные. Слова привнесены из иностранных языков, а стоящие за ними явления — из инфернального мира. (Ирония, например, — от греческого слова притворство).

Тот, кто «без ума смеялся», всегда находится где-то на границе духовного поражения и психиатрического диагноза. Знаменитый психиатр П.Б.Ганнушкин называл тех, у кого не затормаживаются зловонные остроты, «салонными дебилами». Та же гадость изливается из человека, когда у него поражены лобные доли мозга — так, отмечают медики, порождается специфический юмор на тему физиологических отправлений. Как видим, это может быть результатом «несчастного случая», а может — результатом «лоботомии», которую производит диавол.[66] Господь попускает совершить ему эту операцию по грехам человека. Грехи эти, например, смехотворчество, на первый взгляд могут показаться незначительными. Однако можно согласиться: «Начало цепочки — смех над чужой бедой, а конец — сумасшествие». [43].

«Друг мой, — пишет антигерой Томаса Манна, продавший душу диаволу композитор Леверюон, — почему я смеюсь? Почему почти все явления представляются мне пародиями на самих себя? Почему мне чудится, будто почти все, нет — все средства и условности искусства ныне пригодны только для пародии?..» [67]

На наших глазах не жизнь, а игра становится формой существования. Человек превращается в неживую марионетку, в подобие, в персонаж. «Многие виды искусства постмодернизма претендуют на то, чтобы называться спектаклем, поскольку они нарушают границы жанров. Театр становится действующей нормой для деканонизирования общества». [55]. Все превращается в комедию. Имя музы комедии — Талия — происходит от латинского слова. Оно означает — «возмездие». Когда Талия снимает улыбающуюся маску, на ее темном лице — злоба.