По воле твоей. Всеволод Большое Гнездо - Александр Филимонов

Храм Святого Димитрия в Дмитрове был к осени достроен, освятить его позвали черниговского епископа Порфирия. Было пышное празднество, владыка остался доволен, вернулся в Чернигов к Святославу с богатыми дарами, обещая молиться о даровании сына князю Всеволоду Юрьевичу.

Все складывалось на удивление легко и хорошо, словно сам Господь изливал милость на рабов своих, и это вселяло надежду, что не оставит Всевышний благодатью их и в дальнейшем.

К концу срока беременности у княгини Марьи по лицу пошли темные пятна, лицо похудело, под глазами появились круги. Это было прямое указание на то, что родится мальчик — пьет из матери соки. Девочки так не ведут себя в утробе. Одним словом, все ждали большой радости.

Мамки и старухи, окружавшие княгиню, какими-то своими способами высчитали, когда ей рожать. Выходило — на день святого Димитрия. Сразу донесли Всеволоду, и это известие наполнило его покоем и уверенностью. Он теперь не сомневался, что у него родится сын.

Как ни тянулось время, а все же канун Дмитриева дня наступил. Вечером у княгини начались схватки, и Всеволод решил не ложиться — подождать, чтобы ему вынесли сына, а он бы на него поглядел. Ожидание было недолгим. Великому князю вынесли дочь.

Ее назвали Сбыславой, а по-христиански Пелагеей.

Глава 12

Все, что с ним произошло, Добрыня не то чтобы совсем забыл, но уже припоминал как давний дурной сон — и страшно, и в то же время привычно. Мало ли тяжелых снов приходится видеть! Смутно представлял своего родного тятьку, погибшего на войне, как бы сравнявшись с ним теперь в мере перенесенных страданий. Покойная мамка виделась как что-то ласковое, но расплывчатое, отчетливо помнились шрам на ладони и взгляд любящих печальных глаз. Словно сто лет прошло с тех пор.

И жизнь, что окружала его с того дня, как Юрята нашел его в разбитом половецком стане, тоже поначалу казалась ему сном… Но сном хорошим, светлым. В этой жизни был новый отец — он велел Добрыне привыкать к нему и называть отцом, — огромный, добрый, заслонивший все вокруг. И Добрыня привык, как только прижался к широкой жесткой груди.

А князь-государь — самый великий, выше заморских царей, которого можно видеть каждый день, — глади сколько хочешь, шутит новый тятька, только глаза прижмуривай, а то ослепнешь. А государыня княгиня такая добрая, всегда приласкает, скажет ласковое словцо, совсем как мамка.

И все вокруг такие заботливые, и женщины с княжеского двора, и совсем не страшные дружинники, хоть и обвешанные оружием, а веселые. И новая мамка! Ее, правда, почему-то Добрыня стеснялся, хотя ему и нравилось смотреть на нее. И нянька Ульяна — будто всю жизнь ее знал, такая хорошая бабушка. И конечно — Бориска, братец.

Столько всего сразу на Добрыню свалилось, что некогда порой и подумать о грустном. Только сел на лавку возле печи поглядеть, как бабушка Ульяна с двумя тетками тесто из квашни на стол вываливают — пироги стряпать, — как входная дверь скрипнула, заглянул Бориска:

— Добрыня! Ты чего сидишь?

Добрыня, чтобы не ругаться при бабах, вышел в сени.

— Чего тебе?

— Ты что, обиделся? Да я ж пошутил, глупый. Пойдем поиграем.

— Раз ты такой боярин выискался, то чего тебе со смердом играть? Вот и иди к Мишке сопливому.

— Да ну его, Мишку. Ты чего — правда обиделся? Это ты зря. Ведь мы братья с тобой, значит, ты такой же боярин, как и я.

— Ну, ладно.

— Только ты Юряте не говори, что я тебя смердом назвал. А то он мне грозился всю задницу отбить.

— Не скажу, не бойся. А вот если еще раз обзовешься, так пожалуюсь.

— Эх, — озадаченно сказал Бориска. — Забыл. Чего-то ведь я завлекательное придумал, а вот с тобой заговорился — и забыл. А! Вспомнил! Побежали смотреть — мне Мишка говорил, что сегодня колокол будут поднимать!

— Это надо дома сказаться. А скажешься — не пустят. Ну да ладно. Погоди, я шапку надену.

— А спросят — куда идешь? Без шапки уже не холодно. Замерзнешь — я тебе свою дам.

— Ладно. Пошли. Твоя шапка-то мне не налезет.

С княжеского двора, где стоял их дом, можно было выйти только через ворота. Никаких лазов и щелей не было. В ворота следовало выходить чинно, здороваясь со стражей. На этот раз случилась заминка. Знакомый стражник, дядька Ласко, остановил их:

— Здорово живете, удальцы! Куда это собрались?

— Нас отпустила мамка, — честно глядя в глаза стражнику, сказал Бориска.

— А Юрята не велел вас со двора выпускать.

— А мы колокол хотели посмотреть, дяденька, — сказал Добрыня.

— A-а. Это дело хорошее. Это бы я и сам пошел поглядеть, да не могу, — смягчился Ласко. — А ну, погодите-ка.

Он куда-то убежал и вскоре вернулся с мужиком, ведущим лошадь, запряженную в телегу. Телега была нагружена мотками толстой веревки.

— Вот, мальцы, полезайте. Он как раз туда едет. И обратно вас привезет. Чуешь? — обратился Ласко к мужику. — Пусть поглядят, а с телеги чтоб ни ногой. За боярских детей мне головой ответишь.

Мужик ничего не говорил, кивал, неодобрительно поглядывая на мальчиков.

— Вы его не бойтесь, ребятки, — засмеялся Ласко. — Он не говорит, у него поганые язык отрезали.

Ехать было недалеко. Уже от ворот виднелся храм Успения — белоснежный, золотом огромного купола сиявший под весенним солнцем. Он стоял на высоком крутом берегу Клязьмы, еще не освободившейся ото льда. Рядом, вся загороженная лесами и спускающимися сверху веревками, высилась башня звонницы.

Мужик вдруг свернул телегу в проулок, и собор сразу пропал. Поехали по узкому проходу, мимо тесно стоявших домов. Во всем проулке никого не было. Мальчикам стало жутко. Возница уже несколько раз воровато оглядывался на них и дергал вожжи.

— Добрыня! Куда это он нас? — тихо спросил Бориска в самое ухо.

— Не знаю.

Добрыня, услышав от стражника, что этому мужику поганые отрезали язык, почему-то испугался. Мужик казался страшным — хуже половца. Вот теперь везет их куда-то и молчит. Да ведь он не может говорить.

— Ты, Добрыня, не бойся, — дрожа, шептал Бориска. — Если что — ему дядька Ласко задаст! А мы сейчас возьмем да и убежим.

Добрыню сковал такой страх, что он подумал с тоской: и убежать-то не сможет. Ноги не послушаются.

И вдруг переулок кончился, они выехали на открытое место. Собор оказался совсем близко и как на ладони Площадь заполнена была шумом, скрипом, говором и движением. Мужик, улыбаясь, оглянулся на мальчиков.

— Ы, ы, ы, — сказал он, показывая на то, что творилось вокруг собора.

И тут Добрыня понял, что мужик нарочно вез их окольным путем, чтобы вся картина открылась мальчикам неожиданно.

Они увидели колокол, покоившийся на толстых желтых брусьях, уложенных на земле, хотя пузатое тело колокола заслоняли люди, копошившиеся вокруг него с веревками в руках. Множество длинных веревок тянулось с высоты к большим колесам, насаженным на столбы, вкопанные в землю. Вокруг колес, воротов, взявшись за торчавшие по бокам палки, стояли мужики.

Подъехали ближе. К телеге подбежал мужик в зеленом кафтане с плеткой в руке.

— Тебя сколько ждать? — закричал он на немого, замахиваясь плеткой.

Возница показал рукой на Добрыню с Бориской, прижавшихся друг к другу и исподлобья глядевших на зеленого дядьку. Дядька оглядел обоих мальчиков — одеты хорошо. Опустил плеть, стал засовывать за пояс кафтана.

— Чьи будете, мальцы? — спросил он. — Вроде знакомые.

— А мы Юрятины, княжеского меченоши, — нагловато ответил Бориска.

— Вон что… — протянул зеленый. — Поглядеть, что ли, приехали? Это дело хорошее. Слышь-ка, Ждан, — обратился он к немому. — Ты уж не торопись. Обошлись без тебя. Ты этих… отроков-то вон туда подвези. — Он показал рукой. — Ну, прощайте, отроки.

Торопливо повернулся и ушел.

— М-мм-м, — громко промычал Ждан, передразнивая зеленого, глядя ему вслед. Потом глянул на Бориску с Добрыней и весело подмигнул. Мальчики засмеялись. Бориска надменно произнес:

— Отвези отроков вон туда…

Ждан смеялся весело, но странным гулким смехом, как в бочку. Добрыня раньше никогда не слышал, как смеются люди без языка. Они, безъязыкие, наверное, вообще мало смеются. Подъехали, куда указал зеленый. Отсюда и вправду все виделось лучше.

В небольшом отдалении от общей толпы людей стояли священники, одетые в золотые и серебряные ризы. Среди них, возвышаясь, сидел на коне князь Всеволод и рядом — княгиня Марья. Оба держались торжественно и прямо, были не похожи на себя.

На площади понемногу стих шум. Теперь стало видно, что все, сколько ни было там, возле храма, людей, смотрят в сторону князя Всеволода, будто ждут от него чего-то.

Когда шум стих и стало слышно только галок и грачей, кружившихся над площадью, князь поднял руку, подержал ее над собой и махнул. Пронзительно заскрипели вороты, люди, обступавшие их, двинулись по кругу, натянулись сотни веревок. Колокол, отливавший красноватым, нехотя качнулся, словно вздохнул, и стал отрываться от земли — медленно и тяжело. Все выше, выше, пока наконец не ушел под толстые брусья, венчавшие звонницу. Там, наверху, задвигались, застучали молотками по дереву. Потом сверху стали падать веревки и падали, падали, пока не упали все. Площадь молчала.