Тубплиер - Давид Маркиш

– Креветка против нашего рака – тьфу! – неодобрительно косясь на тарелку с розовыми скрюченными зверушками, сообщил народный дурак. – Или под пиво та же вобла…

– Лещ! – со всей решительностью возразил юный Моня. – Ребята из Ростова приезжали, привозили. Вяленый лещ, я вам точно говорю! Сказка, сладкий сон секретаря обкома!

– А я за воблу, – утвердил свою позицию Шумяков. – Постучишь ее об стол получше, шкурку снимешь, перышки оборвешь, разберешь по хребту – и на здоровье!

Беседа, приняв гастрономическое направление, перетекла в мирное русло. Собеседники, чем спорить, безвозмездно делились друг с другом практическим опытом жизни; получалось так, что родимая вобла все-таки лучше и раков, и обкомовского леща, и тем более чуждых креветок.

– Я такого леща тоже пробовал, – как о скрытном, поведал Плечистый, – сразу после войны. Чего тут говорить! Лучше не бывает, какие там раки… Раньше, говорят, всю Россию этими лещами заваливали. – Когда «раньше», Плечистый не уточнил, но и так было ясно, что речь идет об отдаленном прошлом.

– Так то при Николашке Кровавом, – охотно дал справку знаменитый писатель. – А теперь они все перевелись, лещи, только в обкоме пасутся, по пропускам.

Шумяков пригорюнился и помрачнел: верно говорят коллеги – никакой не советский у нас народ, а антисоветский! Леща им не хватает! Хорошо еще, что не сказал этот лауреат: по партбилетам они там пасутся, в ростовском обкоме. Антисоветчики! И главное, всех ведь не пересажаешь. Полковник Шумяков был твердо и небеспочвенно уверен в том, что родной его народ строго подразделен на три части: половину составлял контрреволюционный элемент, четверть – добровольные помощники органов, а вторая четверть состояла сплошь из алкоголиков, у которых язык без костей.

– О хорошем надо забыть, и все, – заключил свое приятное воспоминание Плечистый. – Чтоб потом не мучиться – все равно по новой ничего обратно не произойдет.

Тут все помолчали, уверенные в том, что явление в пивной «Яма» ростовского леща взамен осклизлых креветок дело совершенно невозможное. Только юный Моня в корпоративном картузе держался, похоже, иной точки зрения: он не успел еще растерять надежды на чудо и розовый накал, свойственный молодым людям его древнего племени, согревал его душу.

– Ну-ну, – покачал головой писатель Некрасов и поглядел на Плечистого с новым интересом. – Земля-то, однако, вертится, все возвращается на круги своя…

– Раньше, может, вертелась, – не отступил Плечистый, – а теперь ни шиша не вертится: не то время.

От такого заявления и Галилей перевернулся бы в своей могиле, да и собеседники Плечистого, включая писателя, сильно удивились. А может, и вправду не вертится? Пока не объявили, что – да, вертится безостановочно, никто об этом и не догадывался, и народ жил-поживал без всякого представления. Что там говорить! Скептики, несмотря на огромные успехи в социалистическом строительстве, еще не перевелись на земле, и всякий нормальный человек в глубине души сомневается, что земля под его ногами куда-то едет.

– Ну да ладно, – сказал писатель, – тут дело не в том. А в том дело, что мы сейчас сидим и пьем пиво, а что было раньше, никто не знает. Раньше – это когда? Сто лет назад? Пятьсот? Время-то никак не измеришь – ни метрами, ни литрами. Часами, что ли, «Победа» за семнадцать рублей? Стрелками?

– Это лучше всего, – предположил народный дурак.

– Стрелки ко времени подходят как к корове седло, потому что времени вообще – нет! Не существует! Это нам только кажется… Моня, – живо оборотился хмельной писатель к своему молодому товарищу, – только ты меня отсюда к Лильке не вези, Богом тебя прошу! Она ж меня заест!

– Бога нет, – счел нужным встрять полковник. – Это доказано наукой.

– А если я в науку не верю, – спросил писатель, – и во всеобщую справедливость не верю? Остается только в Бога верить. Правда же, дядя?

Полковник Шумяков к такому провокационному вопросу не был готов, а писатель продолжал наседать:

– Мамка твоя – верила? А батя?

– Ну, верили, – неохотно признал Шумяков. – Так они были темные и жили в другую эпоху.

– Не дурей тебя они были, – дерзко постановил лауреат. – Эпохи-то меняются, а Бог остается.

– Бога лучше не трогать, – строго предупредил народный дурак. – Чего его трогать? Мешает он, что ли, кому?

По обе стороны стола люди над кружками, каждый по-своему, задумались над предупреждением народного дурака, а писатель заметил:

– Глас народа – глас Божий. Хоть изредка. Хоть пусть будет даже за пивом. – И приглашающе поднял свою кружку.

14

Влад Гордин явился к доктору Старостиной Галине Викторовне вовремя; над Галиной дверью желтел фонарь, в его жидком чайном свете роилась ночная крылатая нечисть. В темноте под ветром пощелкивали ветки, ударяясь друг о друга, и парк был пуст, словно бы его дорожки вымели метлой к празднику.

Влад шел к Гале, не заглядывая вперед и не щурясь: как получится, так и выйдет. А может, и не получится ничего. Но зачем тогда вызвала? Воздушно стуча костяшкой согнутого пальца в дверь, Влад и думать не думал о Вале Чижовой, как будто она существовала в соседнем измерении: Валя – Валя, а Галя – Галя. Валя – чешка, своя, а Галя совсем из другого круга, они и говорят на разных языках, там только буквы одинаковые. Да и сам Влад, хоть он знает наизусть Мандельштама и Гумилева, в этом домишке на окраине парка – залетная птица, чужак, наподобие рядового солдата в офицерском клубе с буфетом и бильярдом. Влад – больной, Галя – врач, и между ними стена покруче Китайской. То, что их случайно, шальным ветром потянуло друг к другу, ничего не стоит и ничуть их не уравнивает. Так что Вале Чижовой не о чем беспокоиться, как если б посреди Самшитовой рощи вдруг сел НЛО, из него вышла клевейшая инопланетянка и пригласила Влада Гордина на рюмку чая в свою тарелку… Вот если б у Гали Старостиной открылась каверна и она сверзилась со своих начальственных небес на землю, в женский корпус, соседкой к Вале Чижовой, тогда у Вали появился бы повод для беспокойства. Но и тогда все бы мирно обошлось: чехи своих наступательных порывов не сдерживают, это факт, и этика туберкулезных заведений допускает многое, очень многое; Роща и не такое видела.

– Кто там? – донеслось из-за двери, хотя хозяйка прекрасно знала, кто это пришел и стучит. – Войдите!

Влад Гордин переступил низкий порожек и вошел, и Галя поднялась ему навстречу из-за стола, на котором, как сруб на поляне, аккуратной стопкой сложены были канцелярские папки с историями болезней.

– Я вот тут про вас читаю, читаю… – Галя опустила ладонь на стопку папок. – И даже не за что зацепиться: анализы, заключения, как в учебнике. И все… Чаю? Покрепче?

– Спасибо, – сказал Влад. – Покрепче. А у меня в такой тумбочке тоже «покрепче»: коньячок. Армянский.

Галя улыбнулась безмятежно, как будто не лечащий врач узнал о грубом нарушении санаторного режима, а смешливая девчонка в очереди за газировкой. Галя улыбнулась, и лицо ее под пеньковыми прядками волос похорошело.

– Я про вас ничего не знаю, – сказала Галя, – кроме того, что вы журналист. Так же нельзя! Чтоб лечить ТБЦ, надо знать своего больного просто наизусть.

– Наизусть? – переспросил Влад Гордин. – «Я помню чудное мгновенье, Передо мной явилась ты»?

– Ну… – смутилась Галя Старостина и покраснела. – Можно сказать и так.

– «Как мимолетное виденье», – продолжал Влад и вдруг замолк, чуя своим молодым необклеванным носом, что рано, рано еще тащить сеть из воды, надо подождать, скатать лист времени в трубочку, поговорить, сказать прохладные простые слова о вещах простых, но далеко не прозрачных – и тогда горячее молчанье обрушится вот на этот самый диван, наступит через часок, а то и раньше. Жаркое молчанье двух горячих тел, сжатых и сбитых в одно, никакими силами не расторжимых – на то бесформенное время, какое не измерить ни зрением, ни прозрением, а только мертвыми стрелками часов. Тут надо действовать наверняка – или же с дурацким видом сидеть перед врачихой на краешке стула, чай тянуть из блюдца. И не переступать красную черту между отделением больных и отделением здоровых, и не заглядывать за нее.

Помалкивала и Галя, разливая чай в чашки.

– Я заразился в ссылке, – сказал, наконец, Влад Гордин. – Там туберкулезников было полным-полно. Туберкулезников и безносых.

Вопрос хозяйки был вполне предсказуем:

– Вы были в ссылке?

– При Сталине, – ответил Влад. – Выслали со всей семьей как ЧСИРов, по домовой книге. Мне тогда как раз стукнуло четырнадцать, а дали десятку. И через три года выпустили, уже при Хрущеве.

Галя Старостина глядела выжидательно. Не каждый день встретишь в Самшитовой роще человека, мальчишкой получившего десять лет ссылки по политической статье, – не считая, конечно, местных чеченцев или ингушей, во время войны сосланных за плохое поведение бессрочно всем народом в отдаленные районы Сибири и Казахстана.