Тубплиер - Давид Маркиш

Нет, не зря постреливала Галя, не просто так: не муха ей в глаз залетела. Влад знал эти бархатные взгляды женщин – от них сердце начинало сбиваться с ровного шага, а кровь наполнялась сладостью и светом. И тогда валом приливало желание, выбивая скрепы верности, вытесняя доводы разума и правила приличия.

Поглядывая на Влада Гордина в белом интерьере процедурной, Галя Старостина тем самым бросала вызов всемирной несправедливости – так, во всяком случае, она желала представлять себе происходящее с ней. Почему это, по какому такому веленью ее душе запрещено увлекаться каким-нибудь Ивановым или хоть Коганом, даже если он и туберкулезный больной! Кого это должно касаться, кроме нее самой! И вот вам, пожалуйста: врачам нельзя, а больным, получается, все можно. Хорошенькая справедливость! Эта Чижова из четырнадцатой палаты с ее дурацкими пуговицами вместо глаз просто не отлипает от Гордина, такого задумчивого, серьезного парня, московского журналиста. И если она, Галя, вмешается и это будет замечено, ее могут без разговоров уволить с работы: больные должны быть с больными, врачи с врачами, санитары с санитарками. Да это просто касты, позор, прямо как в какой-то Индии! А она обязательно вмешается, потому что держаться в стороне от такого безобразия – это тоже позор и оскорбление. И потом пускай выгоняют, все равно с осени освобождается место ординатора в Пятигорске, в туберкулезной больнице, и ее обещают принять.

Самшитовая роща надоела Гале Старостиной. Она после низовой ситцевой России никак не могла привыкнуть к бархатной роскоши горного Кавказа. Красота дикого пейзажа предвзято казалась ей богатством городского музея, в который она не прочь была заглянуть, но ни при каких обстоятельствах не готова была там поселиться. Да и не в предвзятости коренилось все дело, а в том, что после окончания школы выбор медицинского института оказался случайным, если не ошибочным: Галя с большим успехом могла пойти в электрические инженеры или в провинциальные актрисы. В конце концов она выучила медицину, а не изучила ее; образ Гиппократа со свитком в руке ничуть ее не увлекал и не завораживал.

Свою жизнь санаторного врача в туберкулезной «Самшитовой роще» Галя Старостина наблюдала как бы со стороны, с ужасом: лучшие годы ее жизни уходили прочь и не подлежали восстановлению. Вот уже и «гусиные лапки» появились на лице, а недолгий ухажер – приглашенный в январе на консультацию ростовский невропатолог, кандидат наук Ашот, – тот, поднявшись с кровати, вообще заявил ужасное: «Ты на себя, Галка, погляди в зеркало! Годика через два у тебя крестец жиром затянет, это факт. Ты не обижайся, я тебе как друг говорю и как медик». Накаркал – и уехал к себе в Ростов, и ни слуха от него, ни духа.

Санаторные врачи жили врассыпную по всей территории Рощи – семейные в пристройках к хозяйственному корпусу, одинокие в глубине парка, в халупе, неформально именуемой «коттедж» и разделенной на три однокомнатные квартиренки. Кухня там была одна на всех, зато санитарные удобства отводились каждому жильцу персональные, а двери комнатушек выходили прямо на волю, в мир, на парковую тропинку. И можно было входить в жилище и выходить из него, не сталкиваясь с соседями нос к носу.

Убранство квартиры Гали Старостиной ничем не отличалось от соседских: раскладной диван-кровать, фанерный шкафчик для одежды, две книжные полки, дачный столик и стул к нему. На столе кружевная салфетка и вазочка с конфетами «Раковая шейка», на полках книги по медицине и собрание сочинений писателя Джека Лондона. У кровати голубая фанерная тумбочка – такая точно, как в палатах больничных корпусов. На тумбочке чернел приземистый телефонный аппарат внутренней связи – врача во всякое время суток могли вызвать в корпус, или к главврачу, или хоть в партийное бюро.

Сюда, к себе, доктор Старостина решила пригласить больного Гордина.

– Тысячелетия тому назад молодое хищное человечество предпочло бесконечные войны сотрудничеству и мирным разговорам за чашкой кофе и рюмкой коньяка. Это была самая большая глупость, до которой додумались люди. – Припечатав ладонью к столу листочек с конспектом, Сергей Игнатьев сделал паузу и оглядел красный уголок, мельком улыбаясь знакомым лицам.

В тесную комнату, на лекцию с жизнеутверждающим названием «История сегодня. Марксистский взгляд», санкционированную санаторным начальством, набилось человек сорок. В заднем ряду, поближе к двери, сидела медоволосая Регина – она отперла, ей предстояло и запереть служебное помещение после лекции. Сидеть было скучно, историю Регина не любила, зато любила географию и в школе по этому предмету была круглой отличницей. Был здесь и старательный Миша Лобов, отметивший присутствующих тубплиеров – и Быковского, и Гордина Влада, и Эмму с синеглазой Валей Чижовой – и конспектировавший в записной книжице по мере силенок марксистское сообщение ганзейца Игнатьева. Практики конспектирования он не наработал – случай не подворачивался, поэтому запись получалась довольно-таки корявая. Для отчета, однако, достаточно и этого: кто был, что говорил – все ясно!

– Рыцарские ордена крестоносцев, – продолжал, помолчав, Сергей Игнатьев – слушатели тем временем угомонились и, сидя тесно друг к другу, притихли на своих местах, – в том числе и храмовники-тамплиеры, ничем, в общих чертах, не отличались один от другого. Встав на защиту христианских святынь на родине Иисуса Христа, крестоносцы принялись грабить и уничтожать местное население – евреев и арабов.

– Не было никакого Иисуса Христа, – подал голос с места профсоюзник с наполеоновской прической из города Сызрань по прозвищу Пузырь. – Это доказано наукой.

– Ну, это вопрос веры, – элегантно парировал выпад Пузыря ганзеец. – Вы, скажем, не верите, а патриарх всея Руси верит.

– Потому что он не член партии, – стоял на своем профсоюзный Пузырь.

– Наш советский народ – это блок коммунистов и беспартийных, – кисло сообщил Сергей Игнатьев. – Верить в победу коммунизма – одно, верить в Иисуса Христа – другое.

На это Пузырь не нашел что возразить и промолчал. А Игнатьев продолжал:

– Наиболее предприимчивыми среди рыцарей оказались храмовники – то ли воинствующие монахи, то ли монашествующие воины. Успешно сочетая Слово Божье с коммерцией, орден богател и набирался силы и могущества. Что-то они там такое откопали, нашли на Святой земле, и, хотя целое тысячелетие отделяло их от эпохи Христа, находка имела прямое отношение к Иисусу. – Игнатьев с опаской взглянул на Пузыря, но тот сидел смирно. – Есть основания предполагать, что тамплиеры наткнулись под развалинами Второго еврейского храма не на винный кубок, не на римское копье и не на высушенную голову Иоанна Предтечи, а на предмет неизмеримо более ценный: на Евангелие от Иисуса из Назарета, содержащее собственноручное жизнеописание автора, его основополагающие взгляды и духовное завещание последователям и потомкам.

В дверь комнаты заглянула, а потом и вошла доктор Галя Старостина. Регистраторша Регина обернулась к ней со своего заднего ряда.

– Что тут у вас? – наклонившись к Регине, шепотом спросила Галя Старостина. – Лекция?

– Про Иисуса Христа, – шепнула в ответ медоволосая Регина. – Скучновато…

Галя, не присаживаясь, взглянула на ганзейца Игнатьева за лекторским столом, а потом обежала взглядом зал. Влад Гордин сидел близко к лектору, слушал увлеченно, как бы отгородившись от мира, – так, закрыв глаза, слушают чтение стихов в узком кругу или трудную музыку в зале консерватории. На Валю Чижову, примостившуюся рядом, Влад не обращал никакого внимания, как будто то было пустое место в пространстве, – и Галя отметила это с радостью души. Валя слушала ганзейца покорно, как будто не про Иисуса из Назарета он рассказывал, а про приготовление горохового супа. На миг Галя представила себя на месте этой заторможенной дуры – она бы не сидела тут как куль с мукой. Она бы светилась, реагировала… Так и не присев, Галя Старостина тихонько повернулась и вышла из красного уголка.

А Влад слушал, не пропуская ни слова, и это было похоже на продолжение его сна: рыбацкая деревенька на берегу Галилейского моря, Иисус, евреи, спор над сомом из рассветного улова.

– Какое-то время своей жизни, – продолжал Игнатьев, – Иисус провел среди религиозных аскетов в поселении Кумран на Мертвом море – неподалеку от того места, где впадает в него река Иордан.

Влад Гордин прикрыл глаза ладонью, и слушал, и видел картины удивительные.

Второй сон Влада Гордина

…Иешуа, хоть родом происходил из Назарета Галилейского, из края холмов, слыл человеком вод. Окружавшие Назарет холмы были ему не в диковину и не вызывали в нем неиссякаемой радости открытия: он с детства к ним привык. Гладь пустыни, с которой он познакомился позже, напоминала гладь вод, умерших в одночасье; пустыня была мертва, она отвергала радужную влажную жизнь и была, скорее, суровым наказанием для неразумных детей Адамовых, чем наградой. Поэтому туда, в пустыню, отправляются совестливые, бегущие от греха – среди песка и острых камней даже грех не гнездится: чисто.