Ящик Пандоры - Марина Юденич

Словом, хороши были эти первые зимние дни, и хорошо, приятно было жить в их нарядном морозном убранстве.

Порой Ванде казалось, что кошмара этой осени не было так же, как и самой осени, и вся ее жизнь протекала в снежном радостном великолепии, но как ни заманчиво было погрузиться в это мироощущение, именно Ванда, как никто другой, понимала, какую коварную западню таит оно в своем светлом обмане.

История с несчастным финансистом, который, лишившись рассудка, объявил кровавую, изуверскую войну своим более удачливым коллегам, полагая, что действует от имени всех растоптанных ими «маленьких людей», канула в прошлое.

Судьба его была решена им самим или тремя его коллегами, оставшимися с ним наедине после того, как Ванда, поведав свою страшную сказку, удалилась, оставив четверых хозяев башни на пороге тяжкого, возможно, самого тяжкого в жизни каждого из них решения. Свой долг она считала исполненным до конца, но нечто смутное, неясное и необъяснимое иногда и вдруг всплывало в ее душе, рождая странную тревогу и ощущение грядущей опасности.

Часто звонил Подгорный, нудно, подолгу жалуясь на Таньку, которая, по его словам, становилась все более несносной.

Поначалу Ванда склонна была относить всплески своей беспричинной тревоги именно на счет этих звонков и искренне удивлялась собственному долготерпению. Многословных — порой лишенных всякого смысла, порой исполненных болезненного стыда — монологов ей с лихвой хватало в рамках профессионального консультирования, посему в обыденной жизни она категорически и, как правило, на корню обрубала любую попытку использовать ее в качестве жилетки для слез, даже если она исходила от людей в принципе ей симпатичных. Это снискало ей не очень лестную репутацию человека сухого и замкнутого, по это было единственным способом сохранить собственную психику в состоянии относительного равновесия. Теперь же, вдруг и практически против собственной воли, она позволяла нещадно эксплуатировать себя Виктору Подгорному. Это была странная метаморфоза, и, поразмыслив над ней, Ванда пришла к выводу, что причина тревожных ее состояний — отнюдь не назойливые исповеди Подгорного, а та страшная фантасмагория, в которую он втянул ее минувшей осенью. Самым неприятным в этом открытии было то обстоятельство, что осенний кошмар каким-то образом просочился в день сегодняшний, такой светлый и праздничный на первый взгляд, что в нем просто не могло быть места никаким ужасам. Но что то там, в минувшей осенней хляби, не отпускало Ванду и сейчас, Оказалось вдруг, что звонки Подгорного на самом деле нужны ей как постоянное напоминание о минувшем, но незавершившемся кошмаре, и выходило так, что это собственное подсознание заставляло ее, помимо воли, желания и правил, выслушивать пресные жалобы бывшего мужа, не ради того, чтобы помочь ему в чем-то, а для того лишь, чтобы не забыть самой… Но о чем? Ответа на этот вопрос Ванда не находила, и от этого приступы мимолетной тревоги становились все более сильными и частыми.

Однажды ей в голову пришла мысль использовать довольно простой психологический прием относительно собственного подсознания, партнером ее по этому эксперименту должен был стать Подгорный, да, собственно, только он и мог им быть, поскольку, как предполагала теперь Ванда, холодные щупальца осеннего кошмара тянутся из недавнего прошлого к ним обоим.

Она ошибалась. Но это станет ясно много позже.

Очередной звонок не заставил себя ждать, и, терпеливо выслушав очередную порцию информации о Ганькиных злодеяниях, Ванда, избегая нажима, задала Подгорному вопрос, который занимал ее еще тогда, осенью, когда все радовались разоблачению маньяка. Тогда и она, поддавшись общей эйфории, отмахнулась от него, отнеся к категории несущественных случайностей. Однако вопрос оказался занозистым, и именно теперь, когда Ванда вынуждена была все чаще мысленно возвращаться в недавнее прошлое, зашевелился в сознании, бередя затянувшуюся было ранку. Это уже никак не могло быть простым совпадением, и потому свой эксперимент Ванда начала именно с него:

— Послушай, кстати, давно хочу и все время забываю тебя спросить об одной детали в той осенней истории…

— Да? — Голос Подгорного предательски дрогнул, и уже этого было достаточно, чтобы понять: минувшая осень отчего-то бередит и его душу.

— Он ведь признался, что убил всех четверых: двух девушек, старика и девочку. Так?

— Да. Признался.

— А не сказал ли, случайно, он, почему возле тел двух девушек: твоей, прости, что напоминаю, Иришки и той продавщицы из соседнего дома — не оказалось традиционных его записок?

— Не-ет. Собственно, знаешь, его никто об этом и не спрашивал. Все произошло очень просто и быстро…

— Стоп. Мы же договорились с тобой и твоими коллегами однажды, что я не желаю знать, как все там у вас произошло.

— Да, конечно. Но ты сама спросила теперь…

— Я спросила, не объяснил ли он каким-либо образом отсутствие записок возле двух трупов.

— Нет. Как я уже сказал, его никто об этом не спрашивал, а большего ты слушать не желаешь.

— Не желаю, но хочу знать тогда еще вот что: он признался в совершении четырех убийств или убийств вообще?

— Ну, как тебе сказать, по-моему… да, четырех… Собственно, он признался во всем, что ты сама и рассказала.

— Стоп. Я рассказала предысторию, мотивацию и прочую нашу психологическую заумь. Хронологии убийств и их подробностей я не касалась.

— Да, я помню, конечно. Но тогда, знаешь, все были в шоке, и он… он сразу во всем признался. В том смысле, что он сразу сказал: эта женщина абсолютно права.

— И вы не стали ничего уточнять?

— Нет. Ситуация, знаешь ли, была…

— Знаю. Ну а потом, когда вы улаживали дело с милицией или кем там еще, не знаю, этот вопрос тоже не обсуждался?

— Нет, разумеется. Этот вопрос, как ты изволишь выражаться, решался на очень высоком уровне, там, знаешь ли, не принято говорить долго. Да — да, нет — нет, и — свободен.

— А не на высшем? Ну, те сыщики, которые непосредственно вели дело, они тоже ничего не уточнили?

— Господи, конечно, нет. Им-то зачем? Привалила нечаянная радость: начальство добровольно закрыло глаза на четыре откровенных «глухаря», да еще и намекнуло, что в данном конкретном случае можно последовать его примеру. Что там кто будет уточнять или анализировать? Слушай, а почему ты вдруг этим озадачилась? Что-то не так?

«Не так. Что-то очень даже не так», — подумала Ванда, по вслух ничего не сказала и коротко простилась с Подгорным, оборвав разговор буквально на полуслове.

Что-то было не так. И в тишине пустой, уютной и такой милой ее сердцу квартиры Ванда услышала вдруг отчетливо и неотвратимо приближающиеся шаги. Сердце ее замерло в помертвевшей внезапно груди, и Ванда похолодела, словно оказавшись в объятиях короткой маленькой смерти.

Народу в супермаркете в преддверии рождественских и новогодних праздников и всех положенных по этому поводу распродаж, беспроигрышных лотерей, презентаций и прочих шумных рекламных шоу, которые современный русский язык нарек не очень благозвучным словом «халява», было великое множество.

Вокруг гигантской коробки магазина, ко всему прочему, прогуливалась еще и традиционная зимняя парочка — Дед Мороз со Снегурочкой. День клонился к вечеру, и потому оба персонажа энергично приплясывали от холода, а от усталости забывали радушно улыбаться, но заученно, хорошо поставленными актерскими голосами призывали народ не проходить мимо. Рекламный эффект этой акции был равен нулю, гак как призыв зайти в сияющие двери земного торгового рая был обращен к людям, которые и гак целенаправленно спешили именно туда, но ощущение приближающегося праздника все же усиливалось. Кроме того, акция не была для супермаркета накладной: ровно в десять часов вечера, когда двери закрывались для посетителей, оба изрядно заледеневших сказочных персонажа получали из рук дежурного администратора по пятьсот рублей наличными и по увесистому фирменному пакету с некоторым набором не самых дорогих, но вполне приличных продуктов. По нынешним временам это было совсем неплохо, и оба актера — Дед Мороз, который действительно работал в каком-то московском театре, но был, очевидно, не очень занят в репертуаре, и Снегурочка, бывшая телевизионная журналистка, — работой своей дорожили.

— В метро? — поинтересовался актер у партнерши, аккуратно развешивая на вешалке-«плечиках» свою красную с ватным подбоем шубу, вблизи более напоминающую халат.

— Да нет, пробегусь: мне же рядом. — Голос у Снегурочки был совсем неподходящим для малолетней внучки. Она говорила низким, хорошо поставленным контральто, чуть с хрипотцой, но это придавало какой-то особый шарм.

«Тебе бы, девочка моя, Анну Каренину играть», — почему-то подумал вдруг Дед Мороз, уже облачившись и свою относительно приличную, по крайней мере еще в этом сезоне, дубленку и направляясь к выходу.