Сказитель из Марракеша - Джойдип Рой-Бхаттачарайа

— Закрой рот! Меня от проповедей тошнит уже! Не нравится мой образ жизни? Ну так давай катись откуда приехал!

Мы смотрели друг на друга с отвращением; впрочем, к моим чувствам примешивалось отчаяние. Хотелось отвесить Мустафе затрещину, однако я сдержался, понимая, что ситуация от этого не улучшится, наоборот. Поэтому мы мерили шагами круглый двор, пока Мустафа пожатием плеч не дал понять, что возвращается к своим друзьям. Я молча смотрел ему вслед. Во рту была горечь. С потупленным взглядом и тяжелым сердцем я пошел прочь, однако не прежде, чем брат спохватился и выскочил обратно во двор, чтобы дать мне ключ от комнаты.

Погружение

Вот о чем я думал в ту злосчастную ночь на Джемаа, пока искал Мустафу. Впервые в своей практике я оборвал историю на полуслове — но выбора у меня не было. Продолжительную рассеянность сменило волнение, что не могло не отразиться на внимательности; несколько раз я замолкал, потому что не помнил, которую нить истории подхватить и для чего. Мысленно проклиная брата, я все силы сосредоточил на том, чтобы не сорваться, ибо ярость не очищает, а разрушает личность подобно ржавчине. А еще я каким-то образом почувствовал, что нынче ночью мне понадобится весь мой ум, вся смекалка.

Астара

А на площади было куда как неспокойно. От разговоров о паре чужестранцев, особенно о редкой, ослепительной красоты женщине, воздух густел волнением, непривычным даже для Джемаа с ее особыми критериями. Зато никто не упоминал о моем брате и следов его не было видно; я бегал по Джемаа туда-сюда, и смятение мое росло. Вне себя, я решил отыскать свою приятельницу Дунию, что делает татуировки и, как мать восьми дочерей, лучше кого бы то ни было знает обо всем, что происходит на площади.

Дуния нашлась на своем обычном месте, возле палатки, где жарят орехи, на северной стороне Джемаа. Дуния работает именно здесь, поскольку ей необходимо хорошее освещение, а его обеспечивают массивные жаровни у входа в соседний, горшечный, ряд. Мы поздоровались, Дуния было предложила крепкого мятного чая, но по моему лицу сразу поняла: что-то неладно. Не успел я объяснить, что ищу брата, как одна из дочерей Дунии указала на мечеть Квессабен, куда Мустафа вошел минут двадцать назад.

— Мой брат вошел в мечеть? — Я не верил ушам.

— Он бежал от самого кафе-мороженого, где Махи работает, — взволнованно пояснила девочка. — В кафе-то, говорят, он и поссорился с чужестранцами.

— А ты откуда знаешь? — изумился я.

— Оттуда, что вскоре после ссоры моя сестра делала этой чужестранке татушку, — рассмеялась другая дочка Дунии.

— Да-да, я ей рыбку на левой руке нарисовала, а на правой — глаз, чтоб злых духов отгонять. Теперь ты ее по моим татушкам узнаешь. Она красивая и очень добрая. Мы разговорились, она и рассказала, что в «Лабесе» произошло. Твой брат — он просто чокнутый!

— Ну что за дочки у меня — прелесть! — снисходительным тоном произнесла Дуния. — Захочешь узнать, что в мире делается, — к нам приходи. У нас всюду и глаза и уши.

— Надо найти Мустафу, — сказал я и поднялся.

— Передай мой поклон, — крикнула Дуния мне в спину. — Скажи, чтоб держал себя в руках. Нельзя переступать черту, что отделяет нас от неверных. Вдобавок это плохо для бизнеса.

Взмахом руки я дал понять, что совершенно согласен.

От палатки Дунии до входа в мечеть было всего несколько шагов. Я разулся и вошел. Перспектива в очередной раз спорить с упрямцем братом, да еще в святом месте, отнюдь не радовала; сокрушаясь над мирской заботой, приведшей меня в мечеть, оглядываясь по сторонам, я, однако, принялся беззвучно молиться, отчего сразу успокоился.

Увы, брата в мечети не оказалось. Опечаленный, но с некоторым облегчением я выскользнул обратно на площадь. Нужно было передохнуть и оценить ситуацию. Я уселся на скамью в узком переулке позади мечети. Слева долетал аромат мяса, томящегося в глиняных горшках-танджия; газовые фонари, освещавшие прилавок, бросали длинные тени, чуть не дотягивавшие до моей скамьи. Направо лежал переулок, пустой и тихий, не то что днем, когда воздух звенит от выкриков торговцев и ремесленников. Я стал вглядываться во тьму — и вдруг увидел брата, торопливо шедшего к площади. Мне показалось, он направляется в самый ее центр — там, у костра, как раз началось представление ансамбля рай, что прибыл из долины реки Сус. Слышались первые зажигательные звуки ребаба — однострунной скрипки. Раис, лидер группы, зазывал публику высоким, резким, странно берущим за душу голосом. Отовсюду, подобно муравьям, спешили люди. Зазвучала исполняемая на ребабе прелюдия — астара.

Амарг

К тому времени как я добежал до костра, раис своим пронзительным голосом исполнял амарг — поэму, сюжет представления, не дающий ему распасться на отдельные сцены. Но я не слушал раиса. Я искал Мустафу, и тут взгляд мой приковали двое. Они стояли прямо напротив, красно-золотые блики костра освещали их лица. Я узнал их сразу. Я не мог отвести глаз от женщины. То была настоящая красавица. Ростом выше, чем я понял из описаний; чистая кожа оттенка слоновой кости, темные волнистые волосы. В ней крылась некая серьезность, важность — но также и ранимость, наивность, потрясшая меня. Перед этой бесхитростностью, выдающей в женщине вечное дитя, я застыл как вкопанный. Женщина не шевелилась, не замечала происходящего вокруг. Она смотрела прямо перед собой, все ее внимание сосредоточилось на музыкантах.

Постепенно слушатели задвигались в такт зажигательным ритмам. Я сам не заметил, как очутился подле чужестранки. Она улыбнулась и снова перевела взгляд на музыкантов. Один из них предложил ей присесть на низенький стул, она отказалась. Вступили лютни, за ними — барабаны.

Во время паузы чужестранка по-арабски попросила меня перевести песню.

— Ни слова не понимаю, — призналась она. — Наверно, это берберский язык.

— Именно так, — отвечал я. — Поют на берберском диалекте ташилхайт. Это песня про Исли и Тисли, легендарных юных влюбленных, которые в разлуке так горько плакали, что появились два озера из слез. Они, кстати, действительно существуют, — добавил я, — располагаются на плато к северо-востоку от Имильчиля, высоко в Атласских горах. Там каждый год проводят свадебный фестиваль. Очень знаменитый. Вы непременно должны съездить.

— Я уже замужем, — рассмеялась красавица. — Но все равно спасибо. Обязательно расскажу мужу про эти озера.

— Позвольте, мадам, узнать ваше имя.

— Меня зовут Лючия, — произнесла она, но прежде, чем успела что-либо добавить, вновь зазвучала музыка, зрители задвигались в такт, разделили нас.

Вскоре я оказался рядом с ее мужем. Я рассматривал его исподтишка. Заметив мое любопытство, чужестранец взглянул на меня и качнул головой. Мне этот смуглый молодой человек показался вполне приятным и безобидным; с чего это Мустафа взял, будто красавица с ним несчастна? Тут чужестранец перевел взгляд на жену, и глаза его сверкнули, да так ярко, что я вздрогнул. Очки показались маской, средством скрыть природную горячность за солидностью и умеренностью.

Я решил воспользоваться очередной паузой, чтобы завести с чужестранцем разговор. Прежде всего мне хотелось услышать его голос.

На ломаном английском я произнес:

— Надеюсь, вы не обидитесь, мсье, если я спрошу — вы, случайно, не мусульманин?

Чужестранец ответил вопросом:

— Вы интересуетесь из-за моей бороды, так ведь?

— Не только из-за бороды; как вы могли заметить, в Марокко мало кто носит бороду, и однако все мы исповедуем ислам.

— Я никакую веру не исповедую, — коротко отвечал чужестранец. — Я писатель.

Я рассмеялся.

— Правда? И я писатель. Я тоже зарабатываю на жизнь тем, что рассказываю истории.

Чужестранец заинтересовался. Повернул голову, взглянул мне в лицо. С минуту мы открыто изучали друг друга, затем он перевел глаза на жену и улыбнулся загадочной улыбкой.

Снова зазвучала музыка, положив конец нашему разговору.

Вскоре чужестранец очутился напротив меня, что позволило внимательнее его рассмотреть. Казалось, он всячески старается не выделяться. Одет он был просто, но с безупречным вкусом; простота одежды подчеркивала ее изящество. Я задумался: а не из-за этого ли налета холодной ненавязчивости никто не мог толком описать чужестранца? В то же время было совершенно ясно: он не отдает себе отчета в том, насколько опасно им с женой в такой час находиться на Джемаа.

Когда толпа снова нас сблизила, я схватил чужестранца за локоть. Торопливо, взволнованно, безотчетно и сразу сбившись на арабский язык, я заговорил:

— Мсье, нельзя вам тут быть, а вашей жене — тем более. Вы двое — точно магнит для всего дурного, что есть в городе. Прошу вас, заберите жену, уведите ее отсюда, пока беды не случилось. Я не преувеличиваю. Мне страшно за вас.