Счастливый Кит. Повесть о Сергее Степняке-Кравчинском - Магдалина Зиновьевна Дальцева

«Русского крестьянства» для социал-демократического журнала Виктора Адлера. И усердно напоминал ему об обещанном дополнении к «Русскому крестьянству». И при этаком педантизме — милое легкомыслие, неукротимое жизнелюбие. Элеонора Маркс рассказывала, что однажды, как только ее отец оправился от тяжелой болезни, Энгельс прислал ему пятьдесят бутылок прекрасного браунсберского вина и написал, что это лучший способ поправить здоровье. Пятьдесят бутылок! Ведь это же впору Гаргантюа!

Энгельс всегда был внимателен и к близким, и к дальним. Не раз в минуты, когда вся муравьиная работа на чужбине казалась бесплодной, он вспоминал строчки из письма старика к Вере Засулич. Энгельс писал, что деятельность Степняка чрезвычайно полезна, потому что она не дает остывать антицаристским настроениям в либеральных кругах Англии. «Чрезвычайно полезна!» Если так аттестует Энгельс, значит надо продолжать.

И тут же совсем некстати вспомнилась со стыдом фраза, бездумно оброненная в разговоре с Аксельродом. Это были счастливые дни, дни встречи с юностью, смеха, воспоминаний, бесконечных разговоров. Освобожденцы Плеханов и Аксельрод кое-как сбились с деньгами, приехали в Лондон, остановились у него. Тогда они с Фанни жили еще на Гров-Гарденс. И хотя гости явились прямо из Парижа, это была встреча с Россией — столько лет дружбы. С Плехановым — еще с питерских времен. И, конечно, первым делом он повлек их к Энгельсу. Куда же еще спешить этим воинствующим марксистам? Он торопил их и приговаривал: «Немедля к старику! Вам он позарез, а для меня только даром пропадает». Даром! Чего не брякнешь, не подумавши...

И, как всегда, когда бывал недоволен собой, взъерошил волосы пятерней, разволновался. Вот тут-то Энгельс проснулся. Как-то по-детски протирая кулаками глаза, заговорил быстро и оживленно:

— Вы давно пришли? Хорош хозяин, заставляет гостя скучать у своего одра! Признайтесь — вы уже хотели сбежать?

— И не думал. Предавался воспоминаниям и листал одну занятную книжку, которую разыскал для вас.

Энгельс высвободился из-под одеяла, взял со столика очки.

— Ну-ка, покажите. Как же я прочитаю? Тут требуются очки переводчика. Маркс мог бы с листа. У него была целая полка русских изданий, и...— он улыбнулся хитро и добродушно,— ваши ранние опыты тоже там’ были. Сказки для народа.

В плюшевом халате, вязаном шарфе, кое-как наверченном на шею, он уже больше не был похож на русского мужика, скорее, на добродушного весельчака-профессора. Степняк с удовольствием отмечал эти превращения, сказал:

— Я вам сейчас для аппетита прочту одно отчеркнутое место, и вы увидите, что глаз у Погодина, даром что славянофил, был приметливый и проницательный. Угадывал кое-что за несколько десятков лет,— он полистал лохматые страницы и нашел нужное место. — Послушай-те-ка: «Вот где сердце Англии, золотое. (А другое едва ли есть у ней.) Золото сверкало, сыпалось и звенело по столам: с каким проворством и ловкостью считают его банкиры. Лишь только отдается в ушах. Народу толпилось множество, и ходило взад и вперед, поглядывая с жадностью за решетки, а банкиры, ничем не смущаемые, считали, считали. Долго смотрел я на тех и других.

— Вот он, всемирный базар, вот столица народа, купующего и продающего, с похотью очей и гордостью житейской, который трудится изо всех сил, ломает себе голову и шею, ухищряется, выдумывает, мерзнет у полюсов и печется под экватором,— с одной целью приобретать себе больше и больше; народа, который богаче и беднее всех в мире, народа, у которого личное право развилось наиболее, у которого дом есть крепость, и проч, и проч.»

Степняк захлопнул книжку и вопросительно поглядел на собеседника. Энгельс задумался, машинально размотал шарф на шее, взял свежий номер «Таймса» со стола и, как бы соглашаясь с автором книги, протянул его Степняку. На пятой странице толстой газеты в узеньком столбце нонпарелью сообщалось о том, что на днях вернулся с малой группой друзей известный исследователь джунглей Черной Африки «наш соотечественник» Стэнли. Он провел в краю диких племен и опасных зверей более трех лет под палящим солнцем.

— Это прямая иллюстрация умных рассуждений славянофила. Горячо благодарю вас за этот подарок, сэр. Он не залежится у меня на полке. Вы лично знали Погодина?

— Он умер давно. Был профессором Московского университета. Редактировал журнал «Москвитянин».

— Люблю драчливых,— сказал Энгельс, засмеялся и тут же раскашлялся.

Этот сухой, надтреснутый кашель больно царапнул Степняка. Что-то долго не выздоравливает старик. И пытаясь скрыть свою тревогу, и сам принужденно засмеялся.

Приступ кашля прошел, Энгельс приложил платок к губам и пристально посмотрел на Степняка.

— Мне жаль, что назначил такой поздний час для нашей встречи. Если бы вы пришли пораньше, застали бы у меня своего старого знакомого. Может, он и посетит вас. Я дал ему адрес. Итальянец Луиджи Карачелло. Вы вместе сидели с ним в тюрьме.

— После восстания в Беневенто?

— Именно тогда. Мы много говорили о вас.

— Неужели он меня помнит? Прошло столько лет...

— Не только помнит, но и разыскивал вас пять дней в Лондоне. Только не Сергея Степняка, а Абрама Рублева. Удивительно, что я запомнил этот псевдоним и сразу понял, о ком идет речь.

Под именем херсонского купца Абрама Рублева Степняк сидел в тюрьме Санта Мария Капуа.

— Восстание в Беневенто отцвело, не успевши расцвесть...— задумчиво-тихо заметил Степняк.

Энгельс со странной улыбкой смотрел на него:

— Да, попытка была неудачной. Революцию нельзя импровизировать. Ребячество. Но говорили мы не об этом, а о вас. И больше всего меня поразила одна подробность. Карачелло сказал, что в ожидании суда, суда, который, несомненно, должен был вам вынести смертный приговор, как же иначе,— вооруженное восстание, желание свергнуть короля, изменить государственный строй! — и в ожидании приговора вы, оказывается, занимались изучением испанского языка. Какой безудержный оптимизм! С чертями или с ангелами вы собирались говорить на том свете по-испански? Или считали себя бессмертным? Признавайтесь!

Степняк смущенно потупился:

— Бессмертны те, кто совершают подвиги, и великие художники. А я скромный литератор.

— Унижение паче гордости. Мы знаем о ваших подвигах, и, к сожалению, не только мы, но и те, кому лучше было бы о них не знать. Но меня радует, что я могу ответить на ваш подарок подарком вашего товарища. Он просил вам передать вот эту книжечку. Я всегда знал, что вы разносторонне одаренный человек, но... «Пособие по ведению партизанской войны»!.. Это же просто здорово! Луиджи сомневается, что у вас уцелели другие экземпляры.— И он протянул Степняку тоненькую книжечку: — Примите скудный, но бесценный дар Луиджи Карачелло. Хотя у него теперь есть