40 австралийских новелл - Вэнс Палмер

Но вот он очутился на горизонте в тысячу двести футов, в огромном забое, где всегда роились неясные напоминания о неодолимых силах, о готовых обрушиться сводах и кознях дьявола, подстерегающего здесь свою жертву.

Когда Билл наконец понял, что странное состояние напарника — дело не шуточное, то со свойственным ему тяжеловесным юмором, не лишенным оттенка покровительственности, попытался рассеять его страхи. Зарывшись каблуками в мелкую гальку на дне забоя, он старался образумить стоявшего напротив него мертвенно — бледного человека, сознанию которого здравый смысл уже давно был недоступен, когда дело касалось его навязчивой идеи.

— Господи боже, — мирным, дружелюбным тоном говорил Билл, не придавая ни малейшего значения тому, что земля вокруг, казалось, перешептывалась с самим дьяволом. — Страшна вовсе не та порода, которая вечно «разговаривает». Вот когда вдруг загрохочет, тогда, конечно, беги, Не оглядывайся. А если шуршит так, как здесь — из года в год, — это ерунда. Обрушиться, ясное дело, может, но точно так же, как и в любом другом месте. Тебе‑то пора знать, что от этого дурацкого шума опасность обвала ничуть не больше. Бьюсь об заклад, что это не первая твоя шахта, где порода любит поворчать.

Джим, стоявший на несколько футов ниже его, только огрызнулся в ответ.

Он никогда не признавался Биллу в своих страхах. И никогда не признается. Просто будет ждать того, что неминуемо. Он, пожалуй, готов встретить свой конец — хотя бы ради удовольствия увидеть, как Билл Лоутон первым отправится к праотцам с идиотской гримасой на тупой, уродливой физиономии.

— Пошел ты к черту! — сказал Джим. — Я и без тебя все знаю, так что не учи меня, понятно? Не учи! Ты вроде этого забоя: чересчур разговорчивый. Впрочем, чихать я хотел на вас обоих.

После этого им уже не о чем было говорить друг с другом. Правда, Билл, считая себя несправедливо обиженным, иногда высказывал обиду вслух, довольно ехидно подкалывая напарника. Он взял себе за правило пристально, с насмешливым любопытством разглядывать Джима, словно какое‑то диковинное насекомое.

— Знаешь, Джим, — сказал он однажды, — мне пришла в голову одна мысль. С какой стати породе болтать в одиночку? Ты бы, парень, попробовал ей отвечать. Пошли ее разок — другой ко всем чертям, а там, глядишь, тебя и переведут куда‑нибудь, где она не сможет больше к тебе приставать.

А когда громыханье породы бывало особенно сильным, он восклицал:

— Нет, ты только послушай! Это она уже просто измывается над тобой. Я бы на твоем месте задал этой потаскухе хорошую трепку.

Джима всего так и передергивало; он с радостью прикончил бы Билла на месте, будь у него уверенность, что тот со всеми позволял себе разговаривать подобным образом. Но Билл в общем был славный парень…

Вне шахты дружба у них, разумеется, пошла врозь. Они старались держаться друг от друга подальше. Каждая восьмичасовая смена на горизонте в тысяча двести футов была для Джима вечностью страданий и унижений. На поверхности, при свете солнца, он сознавал, что это смешно. Да и в шахте он ничуть не боялся, например, что бур перфоратора вдруг наткнется на невзорвавшийся заряд и взрывом расплющит о стену всех вокруг. Он не боялся ни обвалов, ни шаткой, готовой ежеминутно сорваться клети, которая взлетала и падала в узком стволе шахты. Его выводили из себя, лишали душевного равновесия только голоса в толще породы, тайный, зловещий говор земных недр. Судорожно сведенное лицо его стало походить на маску. Он худел, он сон потерял от ненависти к Биллу Лоутону.

Но однажды, когда Джиму досталась работа, которая ему, человеку явно нездоровому, была не под силу, Билл неожиданно сделал шаг к примирению.

Он стоял на верхнем уступе забоя. Лампа освещала насупленные глыбы камня за его спиной и над головой. На этот раз тон у Билла был не такой самоуверенный, как обычно.

— Погоди чуток! — крикнул он. — Сейчас спущусь, подсоблю.

Потом, выпрямившись, добавил:

— Ей — богу, Джим, ну и дурака мы с тобой валяли!

Джим снизу взглянул на него, но промолчал.

— Знаешь, ты прямо комок нервов, — продолжал Билл. — Честно говоря, я, конечно, в своих шуточках малость пересаливал. Но давай плюнем на это, а? На недельку — другую выкинь ты из головы свои страхи, а уж я постараюсь, чтобы нас перевели обратно на семисотый горизонт.

Как раз в это мгновение ропот разгневанной земли стал гораздо слышней, но Билл был так увлечен своими доводами и уговорами, что даже не заметил этого. А Джим — тот больше вслушивался в гул породы, чем в слова напарника, хотя и не сводил с него глаз. Где‑то в неразличимой дали к зловещей мешанине звуков присоединился треск, похожий скорее на скрип деревянных крепей, чем на скрежет камня. Билл, однако, продолжал говорить:

— Конечно, иной раз жутковато. Я в последнее время, может, и сам стал больше обращать на это внимание. А все из‑за того, что ты вечно трясешься, как в лихорадке. Когда работаешь в этакой проклятущей дыре, хочется, чтобы рядом был товарищ: перекинулся словечком — глядишь, и забыл, какое тут паршивое место. На кой черт, спрашивается, самим отравлять себе жизнь!

Но теперь Джим уж и вовсе перестал его слушать. Скрип громадных, в милю длиной, пластов породы отдавался в его ушах прерывистым дыханием бьющегося в путах подземного великана. Мелкие чешуйки породы посыпались позади Билла и неслышно упали на отбитую руду. А наверху, над самой его головой, точно челюсть гигантского голодного хищника, медленно отваливалась огромная, с острыми краями глыба. И тут Джиму показалось, что тело его словно отделилось и ушло куда‑то в сторону, тогда как сам он стоит и смотрит… Исчезла напряженность. Даже страх — и тот пропал.

— Ну как, будем считать, что поладили? — предложил Билл.

И в ту же секунду из трещины над его головой густым дождем посыпались мелкие куски породы. Один из них угодил Биллу между лопатками и какими‑то фантастическими упругими прыжками и кульбитами устремился вниз по скату, увлекая за собой вихрь мелкой руды. Лампа у Билла погасла, но Джим посветил своей и увидел, что тот лежит недвижим.

От потолка с душераздирающим скрежетом отвалилась глыба в несколько тонн весом и ухнула на мелкую гальку. Поток обрушившейся породы завалил туловище Билла до половины, но камешки, барабанившие по голове, привели его в чувство. На лице его было именно то озадаченное, изумленное выражение, какое часто рисовалось воображению Джима.

— Джим! — крикнул Билл. — Ради бога…

Но вовсе не этот зов заставил Джима встрепенуться. Откуда‑то сверху ринулся новый поток руды. Голос земли клокотал злобой. В его отдаленных раскатах слышалась ярость сдвигающихся пластов. Это был уже не шепот, а дерзкий вызов. И в ответ на это Джим зарычал, охваченный внезапной решимостью вырвать у породы ее добычу, опередить, взять верх! Он кинулся к своему напарнику, и они вместе, бок о бок, повели борьбу против громоздившихся глыб камня.

УИЛЬЯМ ХЭТФИЛД

ТАМ ДЫШИТ ЧЕЛОВЕК (Перевод С. Дзенит)

Ванга был самым старым в племени, и слова его имели большой вес в совете старейшин, поэтому белые, по неведению, звали его вождем, полагая, что в любом обществе должны быть такие же порядки, как и у них.

А Ванга не мог с ними спорить и принял это не соответствующее его положению звание. Правда, старейшины почти всегда слушались его, хотя законы Уоррамунги вовсе не предписывали им этого. Они могли в любой момент отвергнуть его советы, но, как разумные люди, они понимали, что с годами он приобрел мудрость, а они хотели жить по-мудрому.

Ванга помнил времена, когда еще не была построена дорога Телеграфных Столбов, помнил также, как люди его племени срубали и сжигали ненавистные столбы и из засады убивали упрямых белых, приходивших восстанавливать линию. Он даже принимал участие в налете на гарнизон в Барроу — Крик, который они считали главным гнездом завоевателей. Он пережил и резню, которую белые устроили после этого налета, когда со всех сторон света налетели люди с короткими палками, метавшими громы и молнии.

Одна такая молния ударила Вангу в шею, и его оставили лежать на поле, потому что приняли за мертвого. Но позвоночник не был задет, и Ванга совсем выздоровел, только с тех пор его рука уже никогда не могла владеть копьем так хорошо, как раньше. Случилось это, когда еще не было на свете ни одного из старейшин, но предание об этом жило в правдивых сказаниях его племени.

Да, старый Ванга был особенный человек — этого никто не мог отрицать. Совсем недавно, уже в наше время, он снова пережил резню — на этот раз дело было в Брукс Соук — белые считали этот год тысяча девятьсот двадцать восьмым по порядку. Тогда налетела полиция и расстреляла тридцать восемь человек из их племени — мужчин, женщин и детей — за то, что они пронзили копьями Брукса, белого, который жил, как туземец, и будто бы занимался ловлей динго. На самом же деле капканы для него ставили женщины, а он только отвозил головы в полицейский участок и получал деньги, на которые покупал муку, чай, сахар и иногда ром.