Ослик Иисуса Христа - Константин Шеметов

От «железа» (hardware) он отказался практически сразу с публикацией «Эволюционирующих машин». Зачем «железо», когда есть поле? Пусть не сейчас, чуть позже, не сомневался Генри, поле вытеснит тело. Осязаемое – не обязательно фактурное. Иными словами, он заглядывал в будущее и выносил за скобки, условно говоря, Ньютона (на радость Максу Планку), предпочитая механистическому подходу релятивистский.

Точно так же Ослик не колебался и с программами (software), допустив (и вполне справедливо), что «переводчик» полю ни к чему. Алгоритмы – да (алгоритмы – основа познания), но программы… Программы всегда напрягали Генри. Суть программного обеспечения, считал он, – чистая трансляция (перевод с человеческого на машинный). Дань «словесности», и к тому же – предмет зазнайства.

Миллионы программистов по всему миру задирали носы, считая себя интеллектуалами (и поди ж объясни им, что это чушь). Половина бюджета компьютерной отрасли уходила программистам. Как правило, слабо образованные, без должного воспитания, зато себе на уме, программисты терроризировали и отрасль, и весь мир. Они вели междоусобные войны, занимались хакерством, вымогали, а то и вовсе выдавали себя за правозащитников, воруя секреты спецслужб и делая их «предметом гласности».

Так что и с программами Ослик покончил. Разнообразные виды поля (особенно в сочетании) давали отличный эффект – и в техническом плане, и с точки зрения бизнеса: минимум затрат, максимум прибыли. Технология поля основывалась на нейронной природе сознания, поэтому и «транслировать» там нечего.

Пользователь сам конфигурировал машину, но не машину Тьюринга, а адекватный себе образ – осязаемый, с высочайшей производительностью и суверенный в плане мышления. Скажем так: Валерия Новодворская получала виртуальную Новодворскую, программист – достойного себе хитреца, а члены Народного фронта – тотальную распродажу в магазине «О’кей» (с последующей его ликвидацией).

Ослик же сосредоточился на сути.

Будучи реалистом (реалистом-крокодилом), он хотел не ложного, а в максимальной степени правдивого восприятия действительности. Иначе говоря, он полагал, что виртуальный образ мог бы быть не просто отражением прототипа, но и куда более честным его отражением. В сущности, Генри задумался о некоторой рекурсивной архитектуре сознания в рамках новой его концепции.

Рекурсивная архитектура в его представлении могла бы стать настоящим прорывом в эволюции человека. Подобно Олдосу в туалете «Иллюзиона» пользователи гаджетов, основанных на концепции поля, хотя бы задумаются. Воссоздавая образ (включив «компьютер»), помимо традиционных игр и «общения», юзеры увидели бы свою пусть и не истинную, но хотя бы близкую к истинной, сущность, а там, глядишь, и поумнели бы. Смешно сказать – на дворе XXI век, но лишь мизерная часть населения РФ (от силы 5–6 % по данным европейских институтов) более-менее разделяло либеральные взгляды, и то с оговорками.

Именно на эти либеральные ценности Ослик и делал ставку. Никаких фильтров и пропаганды. Всё предельно честно: умирающий динозавр в поле зрения крокодила. Бескрайнее поле, уходящее вдаль. «Русское поле» Яна Френкеля на стихи Инны Гофф. Поле не паханное, поросшее сурепкой и полынью.

Ослик так и чуял эту полынь – запах из детства.

Далёкого детства, когда он на лето приезжал к бабушке в деревню под Харьковом и блуждал полями, зачитываясь Дюма и Бальзаком. Так что неудивительно – одна из первых его статей, посвящённых так называемым «полевым гаджетам», так и называлась: «Русское поле: перспективы, цели, задачи». Работа датирована июнем 2021 года и как и большинство его публикаций была краткой, аргументированной и предельно чёткой: «русское поле полю не помеха».

Знал бы он, как ошибался, но об этом позже.

Помеха, не помеха – в целом же идеи Ослика были положительно восприняты и в научном сообществе, и в «народе», что называется. Даже программисты как-то не возмутились, полагая, вероятно, что найдут себе применение и в русском, и в чистом, и в каком бы то ни было другом поле. Подобно футболистам и нацистам, короче, они не сомневались, что пригодятся везде и всюду.

Ослик работал не покладая рук. Он много читал, ездил по свету и, образно выражаясь, наблюдал, как «вымирают динозавры». Режимы падали один за другим. Вслед за Африкой пошёл Ближний Восток, за ним латиноамериканские «постояльцы», Улан-Батор, Ханой и Пхеньян. Впрочем, пошли, да без толку – на смену одним «динозаврам» приходили другие, такие же вялые и неизлечимо больные. Вялые в том смысле, что были неспособны ни свободно мыслить, ни разрешать конфликтов (неизбежных конфликтов в любом сообществе), ни смотреть в будущее. Запреты и насилие – вот единственные доступные их пониманию методы.

«Эффект „запущенной эволюции“», – размышлял Ослик, но процесс таки шёл. Механизм работал – люди боялись и набирались ума. Набирались неспешно (умнеешь всегда чуть медленнее, чем тупеешь). Им запрещали, их насиловали, но ужас подстёгивал. Не зря говорят: режимы съедают сами себя. Вероятно, так и есть. «Вопрос времени», – заметила как-то Собака Софи, начитавшись Евгении Альбац (Bureaucrats and Russian Transition: Politics of Accommodation) и с тревогой поглядывая на Восток.

К лету двадцать третьего Софи окончила Кембридж, увлеклась историей искусства и написала книгу с «оптимистичным» названием «In Hospital There Is Not So Bad» («В больнице не так уж и плохо»).

В больнице, о которой шла речь, и в самом деле было неплохо: неплохо кормили, неплохо лечили, да и вообще справлялись неплохо. Плохо было тем, кто выздоравливал. Вскоре их выписывали, а дальше начиналось самое интересное. Больница размером с Китай располагалась в море посреди бескрайней пустоши, и тем, кто выписывался, ничего другого не оставалось кроме как плыть. Люди кидались в воду, плыли, но вскоре возвращались назад – измождённые и вновь больные.

Книгой заинтересовался Клод Вулдридж и вскоре издал её в своём Wooldridge and Anemones (издательство «Вулдридж и анемоны»).

Насчёт «Анемонов». Создавая издательство для запрещённых авторов из Восточного блока, Клод колебался и регулярно встречался с Осликом, чтобы понять, что к чему. Политика издательства, бухгалтерия, возможность бизнеса и даже название (морские анемоны, или актинии, лат. actiniaria – отряд морских стрекающих из класса коралловых полипов) вызывали множество вопросов, а где вопросы, там сомнения и «работа ума» по выражению Сократа.

Анемоны – прекрасный материал для исследования антропологии выживания. Вряд ли они видели, как умирают динозавры, но тем интереснее их генезис. Подобно русским после коммунистического переворота в 1917-м, анемоны развивались преимущественно автономно, мало что зная о жизни на поверхности океана (да ничего не зная!), и тем не менее выживали.

Издательство с интересом следило за русскими «анемонами» и охотно публиковало любых мало-мальски интересных писателей из РФ и её сателлитов. Население этих стран если и не бедствовало материально, то уж точно подвергалось нравственному насилию. Людей откровенно обманывали, а за малейший протест отправляли в Сибирь.

Начитавшись про эту Сибирь (от декабристов до современных гомосексуалистов, отсылаемых туда же), Софи дополнила тему личным опытом дурдома (дурдом на Мосфильмовской) и спустя год закончила второй роман. Он вышел в тех же «Анемонах» под названием «Siberia For Ever» («Сибирь навсегда») и принёс известность теперь не только Софи, но и Клоду Вулдриджу.

«Клод Вулдридж – издатель и борец», – писала «Гардиан». Как и ожидалось, после освобождения Лобачёвой Вулдридж немедленно назначил её главным редактором и, прямо скажем, не прогадал. Наташа придала новый импульс не только «Анемонам», но и самому Клоду Вулдриджу. Не прошло и месяца – он влюбился в неё, да так, что крышу снесло. «Крышу снесло, – признался Клод Ослику, – как быть?» – «Любить, – ответил Ослик, – а там, глядишь, что и получится».

Что получится, он не знал и, похоже, не хотел знать. В ушах стоял звук метлы. Дворники мели улицу. Опавшие листья взлетали над тротуаром и, покружив секунду-другую, опускались назад. «Роль искусства – дополнять природу» – если верить Нотомб (Амели Нотомб, «Синяя борода»). Вот оно и дополняло. В связи с «листьями» у Ослика возникал образ: в Гильбертовом пространстве кружились миллиарды вибрирующих частиц. Частицы аккумулировали в себе опыт поколений и с дуновением ветра высвобождали его в виде энергии чувств, расчета и осязаемого поля. Дворник работал не покладая рук. Метла то взметалась, то опускалась вновь. В целом же образ напоминал импрессионистскую живопись. Искусство и впрямь дополняло природу.

Вероятно, этот образ и был прототипом первого полевого гаджета. Его фантазийная модель. Наивный, но вполне удавшийся опыт репликации цели в техническое задание. Задание едва ли под силу тогдашнему Генри, тем не менее положившее начало новому этапу его исследований, да и жизни в целом.