Каталог Латура, или Лакей маркиза де Сада - Николай Фробениус

Месье Леопольд шмыгнул носом и замолчал. Рамон не хотел торопить старика. Выждав какое-то время, он спросил:

– И что же случилось потом?

– Думаю, я был слишком строг к нему. Иногда он очень раздражал меня. Когда я бранил его, он улыбался. Вначале я считал его чересчур дерзким. Одергивал. Но руки у него были золотые.

Старик поднял глаза к потолку, посмотрел на звериные головы, Рамон проследил за его взглядом, остановившимся на голове тигра. Глаза тигра светились.

– Однажды он исчез. Только спустя какое-то время я обнаружил, что он сделал.

– Что же он сделал, месье?

– Зашел в мою библиотеку. И украл книги. Везалия, Вьессана, учебники по анатомии. Подарок королевского лейб-медика.

Чучельник печально посмотрел на Рамона, словно его до сих пор мучило разочарование.

Вернувшись в Париж, Рамон вспомнил о медицинском трактате, который прочитал несколько недель назад. Он побывал в больнице Отель-Дьё и на медицинском факультете на улице де ла Бушри и поговорил со студентами. Однако никто из них никогда не слыхал о Латуре-Мартене Киросе, и Рамон забыл бы обо всем, если бы не увидел однажды недалеко от медицинского факультета дом анатома Рушфуко.

Слуга неохотно проводил Рамона в библиотеку. Рушфуко заставил его полчаса ждать, а выйдя к гостю, даже не подумал извиниться.

– Что вам угодно? – буркнул он.

Рамон попытался не выдать своего раздражения, когда объяснял анатому цель своего визита. Но тот вдруг встрепенулся:

– Молодой человек! Где он? Сейчас же скажите, где он?

Рамон удивленно пожал плечами:

– Я и сам хотел бы это знать, месье.

Рушфуко недовольно хмыкнул:

– Тогда объясните, что вам здесь нужно, чего вы хотите и почему отрываете меня от работы!

Рамон терпеливо, как мог, объяснил, что речь идет о полицейском расследовании и что он хотел бы поговорить с этим человеком в связи с некоторыми серьезными преступлениями.

Рушфуко не придал никакого значения подозрениям Рамона и стал превозносить своего помощника. Рамону сделалось неприятно, он даже усомнился в похвалах, расточаемых по адресу профессора. Может, он и гениальный ученый, но в людях, по-видимому, разбирается плохо.

– Месье, – прервал его Рамон, – опишите мне, пожалуйста, как выглядел ваш помощник?

И Рушфуко описал. Глаза у ассистента были навыкате. Череп имел странную форму, которая говорила о таких его качествах, как хорошая память, гордость, любовь к авторитетам, осторожность, способность к подражанию, целеустремленность и нравственность. Он обладал блестящими способностями к анатомии, был сообразителен, ловок, скрупулезно точен и необыкновенно работоспособен. Сверх этого профессор ничего добавить не мог. Ассистент работал дни и ночи, он почти не выходил из дома. Насколько профессору известно, семьи у него не было, как не было ни друзей, ни знакомых, и он никогда не говорил на личные темы, нет, это был необыкновенно скрытный молодой человек. Профессор вдруг замолчал. Его губы почти исчезли с лица.

– Вот только одно, – сказал он. – Одна странность.

В глазах Рушфуко появилось что-то детское. Впервые за весь разговор он с удивлением взглянул на Рамона:

– Он не спал.

– Как, вообще?

– Я часто просыпался по ночам и вставал, чтобы записать ту или иную мысль. Надевал сорочку и выходил в кухню, чтобы поесть немного супа или выпить бокал вина. И каждый раз у него в комнате горел свет. Он сидел на подоконнике. И не шевелился.

Район вопросительно смотрел на профессора.

– Однажды ночью я услыхал, как на заднем дворе что-то стукнуло. Я вышел и нашел его на земле. Он выпал из окна и, скорчившись, лежал на камнях. Он сильно расшибся, и из раны на лбу текла кровь. До сих пор помню, как, наклонившись над ним, я спросил, может ли он двигаться. Он улыбнулся. Это была улыбка одинокого человека, я прежде не видел, чтобы кто-нибудь так улыбался. Он сказал, что ничего не чувствует. Мне показалось, он несчастен оттого, что ничего не повредил себе.

Рамон ушел от Рушфуко в подавленном настроении.

Латур лежал на кровати в трактире. В этой комнате ему было неспокойно. После вскрытия последнего черепа здесь еще пахло спиртом, и этот запах напоминал ему о неудачном сеансе. Он всегда считал, что центр боли находится где-то рядом с мозжечком. Рушфуко помещал его между центрами жажды разрушения и агрессивности. Но вскрытие не удалось. Мадам Арно измучила его. Пока он препарировал ее мозг в маленькой полутемной комнатушке трактира, руки у него дрожали так, что в конце концов лежавший перед ним мозг превратился в кашу. Латур чувствовал, что кто-то наблюдает за ним. Пристальный взгляд следил за каждым его движением. Ему делалось дурно от этого взгляда.

Он больше был не в силах оставаться в своей комнатушке. И понимал, что есть только одно место, куда он может пойти.

Ранним весенним утром он подошел к дому маркизы де Сад. Сил у него не осталось. Он с трудом постучал в дверь.

Его встретили две грустные женщины. Мадам Рене горевала из-за маркиза. Готон горевала потому, что горевала мадам. Дом был заложен. Мадам Рене пришлось уволить всех слуг, она продавала картины и мебель. Беспросветное уныние лежало на некогда роскошных покоях. Маркиза обняла его:

– Латур! А мы слышали, будто вы умерли от тифа.

Латур отступил назад. Он не любил, когда его обнимали.

– Мне нечего предложить вам, – сказала мадам Рене, когда они вошли в гостиную. Она не поднимала глаз, кутая шалью морщинистую шею.

Латур сказал, что хотел бы служить ей, даже если она не может платить ему.

– Я ваш, – пробормотал он.

Мадам Рене поблагодарила его, она так сильно сжала ему руки, что он с трудом выдернул их. Пока они шли пыльным коридором к его прежней комнате, она поведала ему о вражде между ней и матерью, о королевском lettre de cachet [16], на основании которого маркиза могли оставить в заточении на всю жизнь. Мадам Рене ни разу не разрешили навестить мужа после его ареста. Остановившись перед дверью, она прочитала Латуру письмо маркиза. Она хваталась за это письмо как за соломинку и произносила каждое слово так, словно оно содержало тайный смысл.

«Я заточен в башне, за девятнадцатью железными дверьми, свет проникает ко мне через два окна, забранные частыми решетками. За эти два месяца мне только пять раз разрешили погулять на свежем воздухе. Я сижу в темноте, в своеобразном склепе, имеющем двенадцать метров в поперечнике, меня окружают каменные стены высотой более пятнадцати метров...»

Она плакала.

– Они читают его письма. Он вынужден прибегать к шифру. Его наказывают, отбирая у него перо и бумагу. Вы же знаете, Латур, какой он нервный. Он там заболеет. Скажите, что мне делать?

Латур ушел в свою комнату. Когда он запер дверь, ему показалось, будто ключ повернули снаружи. Целыми днями он лежал на кровати. Он чувствовал себя стариком. И думал, что ему, в общем, незачем жить.

Он тоже поддался горю. Метался по своей комнате. Ему до сих пор мерещилось, что на него кто-то смотрит. Взгляд все время преследовал его. Латур закрывал голову руками, забирался под кровать. Не знал, куда спрятаться. Чей это взгляд? Бога? Что же это такое, черт подери?

– Оставь меня в покое! – кричал он, обращаясь к потолку.

Готон, ища утешения, приходила к нему, но он отсылал ее прочь. Ему было неприятно, когда кто-нибудь заходил к нему, он внушил себе, что никто не должен переступать порог его комнаты. Тревога заставила его сторониться людей.

Однажды Готон пришла и рассказала Латуру, что по Парижу бродит убийца. Она села на край его кровати, у нее тряслись руки. Нашли женщину с отрезанной головой. Бессвязная болтовня Готон рассердила Латура, и он прогнал ее. Он хотел остаться один.

Через несколько месяцев мадам Рене передала ему рукопись маркиза. В сопроводительном письме маркиз просил Латура переписать рукопись набело. Латур, который всегда с интересом относился к сочинениям маркиза, принял это как подарок. Он сел к столу и попытался упорным трудом убить собственную тревогу. Он переписывал заметки о путешествиях, комедии, наброски к роману, мемуары, письма, анекдоты. Маркиз писал неровно. То и дело повторялся. Был ироничен. Поучал. В его сочинениях все было перевернуто с ног на голову. Латур переписывал их набело, слово за словом, фразу за фразой, страницу за страницей, с удовлетворенностью, которую испытывает человек, наконец-то получивший возможность искупить свою вину.

Рамон сидел с закрытыми глазами и пытался не думать о разговоре с генерал-лейтенантом, о его гневных придирчивых упреках, и о собственных аргументах, в результате которых он в конце концов оказался здесь, в этой карете, отправившись в бессмысленную поездку по служебным делам. Думать об этом было мучительно. Нужно все выкинуть из головы. Но он не мог. Его мыслям как будто нравилось возвращаться к тем неприятным эпизодам и, подобно пиявкам, искать в них пищу. Но что дает такая пища? Рамону был не по душе ход собственных мыслей. Но у него не хватало воли остановить их кружение. Он оказался словно в заточении. После нового суда в Эксе инспектор Марэ и несколько служащих заночевали вместе с заключенным в трактире. Марэ доверял маркизу де Саду. Он предоставил ему известную свободу. Де Сад злоупотребил этим доверием и бежал. Теперь Марэ был в бешенстве. Все были в бешенстве.