Дьявольские шутки - Лизз Демаро

телу, яд в глазах. Начало уже знакомое, но все ещё такое больное, противное и обжигающее. Только раны кровоточили ещё сильнее.

— Пойдем, пора начинать следующее испытание, — в оглушающей тишине добрый голос Миреллы, стоящей за спинами братьев, прозвучал до колик неестественно. Я слышал, что она улыбалась, но ее улыбка больше не вызывала приятных ощущений. Они даже не дали мне времени перевести дыхание.

Я поднялся на ноги, игнорируя пульсирующую боль во всем теле.

— Хороший мальчик, — издевательски похвалила Мирелла. Я так ее и не увидел, лишь слышал ее нервирующий голос, и медленно поплелся к выходу, спотыкаясь босыми ногами на ровном месте. Каждый раз Чезаре и Гаспаро довольно усмехались: им так нравилось видеть кого-то слабее них, кого-то в настолько беззащитном состоянии. А Мирелле доставляло удовольствие обращаться ко мне «мальчик» и называть «хорошим». Я ненавижу эти слова, особенно когда их используют вместе. Они все ещё вызывают у меня паническую дрожь.

Знаешь, священник, примерно на третьем пути я перестал обращать внимание на каменные стены в холодных, промозглых коридорах, по которым мы обычно ходили. Тот раз был последним разом, когда я разглядывал витиеватые орнаменты и непонятные, немного жуткие рисунки. Такие я потом видел в храмах. Они изображали демонов и богов. Изображали, как племена людей столетия назад взывали к их силе в надежде заполучить ее или поработить их, существ на много веков старше, мудрее тех, кто посягнул на то, чем они обладали с начала времен.

Я увидел там рисунок двух стоящих друг напротив друга мужчин. Один из них был высокий и до неприличия худой с темными длинными волосами. На нем была длинная мантия наподобие тех, что носили братья Инганнаморте. Но это все неважно, священник. Важно то, что глаза у него имели разные цвета: один серо-синий, а второй — красный. Я сначала подумал, что мне показалось, но этот красный глаз я до сих пор вижу. Ничего более ужасающего на этих стенах не было. Только тот красный глаз, — Рагиро прервался и коснулся пальцами левого века.

Отец Мартин не сразу понял, почему, и лишь когда узник вновь повернулся к нему, в полной мере осознал весь ужас: левый глаз Рагиро тоже был красным. И ведь Мартин обратил на это внимание, едва зашел в тюремную камеру, но в процессе разговора забыл. Паззл складывался пока плохо, но он точно знал, что ни к чему хорошему это не привело, иначе они бы не встретились.

— Это, — Рагиро имел в виду красный глаз, — отличительная чёрта тех, кто овладел силой, которой не должен был овладевать. У него такой же, — не вдаваясь в подробности, объяснил Рагиро. Священник согласно кивнул и не стал задавать лишних вопросов.

Они помолчали. И, прежде чем Рагиро продолжил, отец Мартин произнес то, чего не должен был произносить:

— Мне жаль, Рагиро. Мне правда очень жаль, что с вами это случилось. Если бы я мог исправить ваше прошлое…

— Но вы не можете. И не лгите ни мне, ни себе. Если бы вы знали о том, что происходило в одном из многочисленных детских приютов, вы бы не сунулись туда. Страх победил бы ваши благороднейшие желания. Страх всегда побеждает благородство. Не спорь, священник, я знаю, о чем говорю.

Мартин не спорил, потому что подсознательно понимал, что и правда не рискнул бы сунуться в проклятый дом семьи Инганнаморте.

— Комнату, в которую они меня привели, заполняли растения. Зеленые спадающие вниз ветви были повсюду: на полу, на стенах, на потолке. Понятия не имею, как они росли там и почему не умирали в этих затхлых подземельях, но выглядело это… красиво.

Внутри кто-то жил. Я имею в виду, что услышал странное приглушенное шуршание у себя под ногами, когда перешагнул порог. В центре стоял круглый каменный стол, тоже покрытый зелеными растениями. Сверху лежала куча из листьев, и я интуитивно понял, что должен подойти к этому маленькому столу, сливающемуся со всем вокруг.

Мирелла обошла Чезаре и Гаспаро, оказалась рядом со мной и коснулась рукой моего локтя. Руки у нее были обтянуты черными кожаными перчатками до плеч.

— Смелее, мальчик. Подходи ближе. Тебе все равно некуда бежать.

И она была права: бежать было некуда и делать было нечего, кроме как выполнять их приказы. Я подошёл к столу настолько близко, насколько можно. Мирелла следовала за мной по пятам, в отличие от Чезаре и Гаспаро, которые остались стоять в дверях. Потом, уже после того, как я прошел Третий Путь, я понял, почему они не зашли в ту странную комнату, похожую на сад, — они боялись.

Не подумай ничего лишнего, Гаспаро и Чезаре мало чего боялись, но Мирелла была немного более чокнутой, и именно поэтому со мной туда зашла она одна.

Я говорил о муравьях, помнишь, священник? Они разводили этих ядовитых монстров там. В тех лозах пряталось тысячи, миллионы маленьких насекомых, чей яд способен парализовать взрослого мужчину.

Их укусы очень болезненны. Намного болезненнее, чем ты можешь себе представить. Ты, наверное, подумал, что я слишком часто говорю об этом… о том, что ты понятия не имеешь, что такое настоящая боль, но ты уж будь добр, потерпи до рассвета.

Боль от одного укуса такого муравья приравнивается к огнестрельному ранению. После нескольких укусов части тела начинают неметь. Но после нескольких сотен таких укусов… — Рагиро поморщился, зажмурил глаза, восстанавливая в памяти те незабываемые впечатления, когда первый муравей укусил его ладонь, и сдавленно рассмеялся. — После нескольких сотен таких укусов паралич приходит не сразу. Сначала человек корчится от боли, и, поверь мне, лучше умереть, чем испытать такое.

Знаешь, я был до смерти напуган, но не осознавал своего страха. Словно мозг не позволил испытывать то, что я чувствовал. Но в последующие годы все непережитое тогда с лихвой вернулось.

— Надень перчатку, — ласково попросила меня Мирелла, но улыбка у нее была жестокая. Та груда листьев на столе оказалась парой перчаток, сделанных из веток. — Обе. — Добавила она, когда я вопросительно посмотрел на нее.

Я не совсем понимал, зачем, но ни спрашивать, ни спорить не стал. Возможно, в этом была моя ошибка. Стоило хотя бы попытаться узнать, потому что я не был готов, когда первый муравей укусил мою ладонь.

Крик и слезы вырвались против моей воли. Я обещал себе, что не покажу им своей слабости, боли, слез, твердил себе, что не доставлю им такого