Книга чая - Окакура Какудзо

гражданских войн в XVI в. Нынешнюю голову и руку относят ко времени реставрации, проведенной в период Токугава, двумя веками позже. В тот момент состояние скульптуры было хуже некуда, и у художника не было никакого представления о типе и пропорциях, которыми обладал оригинал. Но если рассматривать скульптуру, сохраняя в уме такие соображения, невозможно не увидеть великой красоты и смелости художественной концепции этого монументального произведения, несмотря на ограниченное пространство, которое современное здание, возведенное над ней, предоставляет для обзора паломникам. Прежнее здание было на сорок пять футов выше и больше в длину на восемьдесят футов, чем нынешнее.

Идеей статуи мы обязаны императору Сёму и его великой императрице Комио, которые советовались с Джёджи. Этот знаменитый монах изъездил всю Японию вдоль и поперек с посланием от Повелителя, в котором говорилось о начале возведения в Нара Великого Будды Рошана, и добавлялись слова: «По нашему желанию, пусть каждый крестьянин имеет право добавить свою горсть глины и травинку к огромной фигуре», которая – нам ни в коем случае нельзя это забывать! – должна была стать центром Буддийской Вселенной. На лепестках лотосов, образующих помост, мы все еще можем видеть разные буддийские миры, выполненные с большим изяществом.

Император, который публично называл себя «рабом Триады», т. е. Будды, Закона и Церкви, вместе со своим двором помогал возведению скульптуры. Рассказывают, что дамы самого высокого ранга носили глину для фигуры в своих парчовых рукавах[67], а церемония открытия, должно быть, представляла впечатляющее зрелище со скульптурой в центре, на которую, чтобы покрыть ее золотом, пошло более двадцати тысяч японских фунтов драгоценного металла. Фигуру окружал ореол, на котором были размещены триста золотых статуэток, не говоря уже о декоративных тканях и занавесях, сохранившиеся фрагменты которых свидетельствуют об их былом великолепии. Монах брамин по имени Бодхи приехал в Японию, и Джёджи торжественно встретил его как прибывшего из священной страны, и более достойного, чем он сам, провести церемонию открытия. Джёджи умер на следующий день, дожив, таким образом, до того момента, когда смог увидеть, как завершилось великое дело его жизни.

Это было время потрясающей буддийской активности. Среди семи храмов в Нара, которые соперничали друг с другом в великолепии, своей архитектурой и украшениями в виде золотых фениксов с колокольчиками во рту выделялся Сайдайдзи. Люди считали его произведенным посредством волшебства, достойным быть местом пребывания царя-дракона. Они решили, что в каждой провинции по всей стране необходимо возвести по одному мужскому и по одному женскому монастырю, которые можно увидеть сейчас в местах от дальнего конца Кюсю до северной части Муцу.

После смерти императора Сёму императрица Комио продолжила его работу. В этом ей помогала их дочь Кокэн, которая следующей взошла на трон. Благородство души великой императрицы-матери можно ощутить, прочитав одну из ее поэм, в которой, описывая подношение цветов Будде, она заявляет: «Если я сорву их, то прикосновение моих рук осквернит их, поэтому, стоя на лугу вместе с ними, предлагаю эти склоняющиеся под ветром цветы всем Буддам прошлого, настоящего и будущего». И вновь – «Пусть стук инструментов, которые трудятся, возводя скульптуру Будды, отзовется на небесах! Пусть это разорвет Землю надвое! Ради отцов. Ради матерей. Ради всего человечества». Это тот же дух величия, который ощущается в одах Хитомаро и других поэтов Манъёсю периода Нара.

И еще – императрица Кокэн с ее мужским складом ума стала следующей, кто помог прогрессу буддийского искусства. Как-то раз, во время отливки статуи царя-охранителя Сайдайдзи, когда из-за некоей ошибки работа не удавалась, она, как утверждали, лично взялась руководить заливкой расплавленной бронзы на завершающем этапе.

Колоссальных размеров статую Каннон из Сангацудо, на голове которого виден серебряный Амида, украшенный янтарем, жемчугом и другими драгоценными камнями, нельзя не упомянуть среди произведений того времени.

На примере настенных росписей из храма Хорю-дзи, которые считаются относящимися к началу VIII в., можно сделать вывод о том, что изобразительное искусство периода Нара обладает высочайшими достоинствами и демонстрирует, как японский гений смог добавить что-то свое даже к тонкому мастерству настенных росписей пещер Аджанты. В императорской коллекции в Нара есть пейзаж, нарисованный на кожаной перевязи музыкального инструмента под названием бива (явно от индийского слова «vina»), и который сильно отличается от буддийского стиля и по духу, и по исполнению, что дает нам возможность беглого знакомства с тонкостью чувств, присущих лаоистской школе живописи во времена династии Тан.

Также весьма примечательна императорская сокровищница (Сёсоин), так как в ней хранятся личные вещи императора Сёму и императрицы Комио, которые их дочь преподнесла Будде Рошана после смерти родителей и которые дошли неповрежденными до наших дней. Здесь хранятся их одежды, обувь, музыкальные инструменты, зеркала, мечи, ковры, ширмы, перо и бумага императора и императрицы, а также церемониальные маски, знамена и другие религиозные принадлежности, которые использовались в годовщину их смерти, и все это передает нам роскошь и великолепие реальной жизни, текшей почти двенадцать веков назад. А, кроме того, здесь есть стеклянные кубки, зеркала в рамках из перегородчатой эмали, судя по всему, индийского происхождения, и многочисленные образцы работы лучших мастеров эпохи Тан, что превращает коллекцию в миниатюрные Помпеи или Геркуланум, правда, без намека на пепел тех катастроф. По причине строгих правил, из-за которых сокровищницу открывают посетителям определенного ранга и только один раз в течение одного царствования, все ценности сохранились целиком в таком виде, словно ими пользовались лишь вчера.

Период Хэйан. 800–900 гг. н. э

Идее единства разума и материи предназначалось занимать более сильные позиции в японской мысли, прежде чем будет достигнуто полное слияние двух концепций. Весьма интересно вдруг обнаружить, что это слияние сосредоточено скорее на материальном, причем символ рассматривается как реализация, как обычное действие, словно это уже само по себе блаженство, а сам мир – мир идеальный. В конце концов, Майя не существует. В Индии вполне возможно восприятие физического и конкретного как сияющего таинства духовности, хотя оно ведет, с одной стороны, к тантризму и к поклонению фаллосу, а с другой – и это следует помнить! – к живой поэзии жилища и жизненного опыта.

Исходя из подобных представлений, жизнь саньясин – это уединение и поэтому, когда японский монах школы Сингон пытается выразить в своем поклонении представление о том, что повседневная жизнь – не то, чем кажется, а истинная жизнь, он на миг принимает на себя символическую роль хозяина дома.

В этом слиянии духа и формы распространенные суеверия приобретают то же самое значение и серьезность, что и настоящие науки. Нет такой деятельности, которая не привлекла бы внимание интеллекта высокого уровня. Таким образом, возвышенная мысль и особые