За свободу - Роберт Швейхель

— Нет, это слишком дорогая вещь. Такое платье пристало носить какой-нибудь графской дочери при дворе.

— А тебе так не пристало? — спросил отец, наморщив лоб. — Почему? Фон Менцингены принадлежат к древнему рыцарскому роду, имевшему с незапамятных времен право участвовать в турнирах. Кто знает, быть может, и тебе суждено блистать при княжеском дворе. И даже скорее, чем ты думаешь.

Эльза с удивлением посмотрела на отца, упрямо покачала кудрявой головкой и, взяв материю, вышла из комнаты.

— Напрасно вы смущаете девичью душу честолюбивыми мечтами, — сказала рыцарю жена. — Много ли дала вам милость князей, любезный мой супруг? Один из них спокойно допустил, чтобы вы принесли ему в жертву свое доброе имя, а другой увлек вас за собой в своем падении. Наше дитя — сама простота и скромность. Светский блеск не даст ей счастья.

— Пусть она сначала узнает его, — возразил фон Менцинген. — По своему происхождению Эльза должна вращаться в более высоких кругах, а не среди здешнего дворянства аршина, четверика и давильного пресса. Туда же в знать лезут! Смех, да и только!

— Но ведь вы сами взяли себе жену из этого круга! — горячо возразила фрау Маргарета.

— Ну и что ж, что взял? — раздраженно воскликнул он. — Мужчина либо возвышает, либо низводит женщину до своего уровня. Но будущее Эльзы — не ваша печаль. Позаботьтесь только, чтобы на балу она имела подобающий ее происхождению вид.

Фрау фон Менцинген, сокрушенно вздохнув, промолчала.

В то время как Эльза с матерью занимались приготовлениями к балу, прекрасная Габриэла получила из монастыря записочку от почтенной матери игуменьи Ламперты с просьбой навестить ее. Игуменья Ламперта посвящала своих питомиц в тайны женских рукоделий, первое место среди которых занимало вышиванье. Чтобы за этим занятьем не оставлять праздным ум, она заставляла своих воспитанниц читать ей вслух, по очереди, жития святых или же раскрывала перед ними сокровищницу собственного житейского опыта, повествуя о жизни знати, турнирах и придворных празднествах, и поучала, как в различных случаях жизни приличествует вести себя благородным девицам. Габриэла и Сабина также принадлежали к числу ее питомиц, и множество подушечек, скатертей, накидок и покрышек, красовавшихся на креслах, молитвенных скамеечках, столах и стульях в дортуаре девушек, красноречиво свидетельствовали о приобретенном ими искусстве выводить причудливые золотые и разноцветные узоры по сукну, бархату и шелку. Однако справедливость требует заметить, что большинство этих произведений искусства было создано прилежными пальчиками Сабины. У ее подруги не хватало терпения заниматься рукодельем. Она предпочитала, полулежа в глубоком и мягком кресле с резной спинкой, мечтательно созерцать пеструю ткань ковров на стенах или искусную роспись золотых, серебряных и хрустальных сосудов, служивших украшением камина. О чем мечтала она?

Хотя Габриэла не принадлежала к числу прилежных и послушных учениц, все же она всегда была любимицей матери Ламперты, вероятно потому, что в характере девушки и в ее многообещающей красоте она видела материал, из которого можно вылепить идеал знатной дамы. Вероятно, поэтому она и не поддержала своих благочестивых сестер монахинь, которые пытались было после смерти родителей Габриэлы заполучить эту золотую рыбку в свой монастырский пруд в пику магистрату, заинтересованному в том, чтобы сохранить состояние богатой наследницы для города и патрициата.

С какой целью хотела мать Ламперта видеть свою бывшую питомицу между десятью и одиннадцатью часами утра, об этом в письме не говорилось ни слова. Габриэла не раз получала такие записочки, ибо благочестивая мать игуменья была великая охотница до светских новостей. Привратница проводила Габриэлу в сад, окруженный с трех сторон сводчатой галереей; четвертой стороной являлась городская стена, за которой расстилалась долина Таубера. Монахиня прогуливалась по крытой галерее не одна: рядом с нею шагал мужчина в черном плаще и гладком берете. Они шли спиной к Габриэле. Монахиня первая услышала шуршанье шелкового платья по каменным плитам.

— Ах, наконец-то, милое дитя! — радостно воскликнула она, оглянувшись, и поплыла вперевалку навстречу девушке. Благочестивым людям все идет впрок, и почтенной матери Ламперте, как видно, монастырская жизнь шла на пользу. Это была весьма упитанная особа, и, глядя на ее круглое лицо, приветливо улыбающееся гостье из-под белой повязки и черной вуали, ей никто бы не дал ее сорока лет. Лицо у нее было гладкое, белое, румяное и лоснящееся, как будто только что покрытое восковыми красками. Рука, которую она протянула девушке для поцелуя, отбросив широкий рукав рясы, вся была в ямочках.

— Очаровательна, как всегда! — воскликнула она, окидывая прекрасную гостью восхищенным взглядом своих маленьких, заплывших жиром глаз.

Между тем ее спутник тоже повернулся лицом к девушке, и изумленная Габриэла узнала в нем юнкера Цейзольфа фон Розенберга. Но ее удивление длилось лишь миг. Она вспомнила, что юнкер был племянником матушки Ламперты и что там, где северное крыло галереи упиралось в городскую стену, была калитка, избавлявшая обитателей монастыря от необходимости делать большой крюк через городские ворота, чтобы пройти к своим виноградникам в долине Таубера. Легкая насмешливая улыбка заиграла на гордых устах Габриэлы, когда она отвечала на приветствие молодого дворянина, склонившегося перед нею с ловкостью, которой трудно было ожидать от его приземистой фигуры.

Монахини с четками

С гравюры Георга Пенца

— Ты пришла как раз вовремя, чтобы помочь мне, — продолжала монахиня. — Мне пришлось прочитать суровую проповедь этому нечестивцу. Ты, верно, помнишь моего племянника еще с той поры, когда ты, как резвая козочка, носилась по монастырскому двору. Но сядем, дитя мое.

И она присела на дубовую скамью, а Габриэла опустилась рядом с нею.

— Этот закоренелый грешник, — продолжала плести свою нить мать Лампорта, устремив на молодого дворянина исполненный материнской нежности взгляд, — не желает уплатить магистрату штраф. Я убеждала его, но он не поддается. Ты должна помочь мне убедить его.

— Я? — с холодным изумлением спросила девушка.

— Это было бы воистину по-христиански: ведь он просто погибает от скуки в своем Гальтенбергштеттене, — со вздохом сказала монахиня и рассмеялась.

Габриэла равнодушно пожала плечами. Цейзольф фон Розенберг посматривал на нее своими водянистыми глазами, подергивая рыжие обвислые усы. Но его тетушка, внезапно оживившись, воскликнула:

— Благодарение пречистой деве, что я никогда не была красива! Красота могла бы сделать меня такой же жестокой, как ты, милое дитя!

— Прекрасная фрейлейн не должна думать, что я отказываюсь из упрямства, — сказал, откашлявшись, юнкер, — у меня есть свои основания.

— Но не мне судить о них, — отрезала Габриэла.

— Нет, благородная фрейлейн заблуждается на мой счет…

— Я вас не знаю, господин фон Розенберг, и, следовательно, не могу заблуждаться, — холодно отпарировала Габриэла.

— И все-таки заблуждаетесь, — пробормотал он.

— Ломайте, ломайте копья и не обращайте внимания на меня, — добродушно вставила игуменья. — Люблю, когда молодежь горячится.

Холодный взгляд Габриэлы скользнул, не задев этой младенчески невинной души.

— Так она заблуждается на твой счет, племянник? Но кто это? Кажется, сестра Беата выглянула из трапезной!

Она встала, засеменила, переваливаясь, к двери, приоткрыла ее и, просунув голову, сделала вид, будто обращается к кому-то. Потом, повернувшись к молодым людям, крикнула: «Я сейчас приду!» — и скрылась.

Габриэла проводила ее взглядом, насупив тонкие черные брови.

— Так в чем же я заблуждаюсь? — равнодушно спросила она.

— В том, что не видите, какую власть надо мной имеет ваша красота! — весь загоревшись, воскликнул Цейзольф фон Розенберг.

Габриэла широко раскрыла глаза, но юнкер с воодушевлением продолжал:

— Клянусь честью! Я помню вас еще с монастырских лет. Потом я видел вас в день трех волхвов, когда вы проезжали верхом через площадь. Гром и молния! Как вы прекрасны! — И он с такой силой ударил себя кулаком в грудь, что скрытый под плащом панцирь глухо загудел.

Лицо Габриэлы вспыхнуло от гнева, губы искривились, она поднялась со скамьи и едко сказала:

— Так меня позвали сюда, чтобы выслушать вашу исповедь?

Он смутился, но, чтобы скрыть замешательство, воскликнул:

— Да, черт возьми! Должен же я вам сказать, что меня околдовала ваша красота!

Она молча пожала плечами и повернулась, чтобы уйти, Он протянул руку, удерживая ее, но она посмотрела на него таким ледяным взором, что его рука повисла в воздухе.