Путь домой - Алексей Гравицкий

Митрофаныч со звездой горланили кто в лес, кто по дрова. Хозяин нещадно долбил ладонями по гитаре. Немец текста, видимо, не знал, или петь не умел, что не мешало ему прихлопывать в ладоши.

Пусть он вспомнит девушку простую,Пусть услышит, как она поет,Пусть он землю бережет родную,А любовь Катюша сбережет.[22]

Троица выглядела бесподобно. Признаться, в тот момент я забыл обо всем, даже о Яне.

— Эх! — снова рявкнул Митрофаныч и выдал финальную дробь, такую забористую, что я испугался за гитару.

Инструмент выдержал. Митрофаныч покосил на Звездочку мокрым глазом и спросил:

— Ты откель наши песни знаешь?

Звезда неопределенно взмахнула рукой: мол, я и не так умею.

— Она еще «Калинку-малинку» может, — поделился я знанием репертуара.

— Сережа! — заулыбалась Звезда.

— Мы здесь выпить, — поведал Штаммбергер. — Немношко.

Митрофаныч обошелся без слов, только кивнул, подзывая к столу.

Я подсел к веселой троице, оценивая масштаб посиделок. «Немношко», по мнению Вольфганга, в пересчете на человеческий объем укладывалось, должно быть, литра в два с половиной. Во всяком случае, в огроменной, казавшейся почти бездонной, бутыли осталось сильно меньше половины.

— Хорошо посидели.

— Хорошо сидим, — запинаясь, уточнил Митрофаныч.

Способности хозяина в области русского языка основательно приблизились к способностям иностранцев. Митрофаныч глотал буквы и слоги, дикция его прихрамывала на обе ноги.

— Чем контактики протирать будете? — поддел я.

— У меня еще есть, — отмахнулся хозяин. — Выпьешь?

Я кивнул. Отчего не выпить в хорошей компании, которая хороша настолько, что разговоры на раздражающие меня темы заводить уже не станет. Просто не сможет.

Бутыль тряслась в нетвердой руке хозяина. Самогон расплескивался по столу мутными лужицами.

— А Вольфганг мне все объяснил, — доверительно поделился Митрофаныч. — Пока тебя не было. Правда.

— И ты все понял, — кивнул я, чувствуя, что даже если возьму разгон с места в карьер, то вряд ли догоню нажравшуюся троицу.

— Зря смеешься, Серега. Ты вот смеешься, а я теперь знаешь кто?

— Пьяный мужик, — попробовал угадать я, не особенно надеясь на попадание в нетрезвую логику.

Собственно, я в нее и не попал.

— Не-е-е, — протянул хозяин. — Я теперь Хранитель Знания!

Он сделал страшные глаза и приложился к стакану. Я последовал его примеру. Самогон обжег пищевод, тепло угнездился в желудке, оставив во рту ненапрягающее послевкусие.

Митрофаныч протянул четвертинку луковицы.

— Заешь, — назидательно изрек он. — Надо закусывать! Я теперь все знаю, Серега. И про анабиоз, и про коллайдер, и про червоточины. Серьезно. Угу. И Звезда тоже.

— И я, — кивнула моя тайская спутница.

— Йа-йа, — подтвердил немец. Сухо закашлялся.

— Только она не поняла ничего, — авторитетно пояснил Митрофаныч.

— А ты понял?

Хозяин кивнул.

— И что тебе в том знании?

— В знании — сила!

— Йа-йа, — снова поддакнул Штаммбергер.

— Ну, обменяй его на сигареты и кефир, — предложил я.

— Сигарет поблизости нет ни у кого. А кефир я не пью… Кстати!

Рука хозяина потянулась за бутылью, снова щедро расплескала самогон по стаканам и столу. Выпили.

Тихо потрескивали дрова в печи. Гудел ветер. За окном пошел снег. Он валил мохнатыми крупными хлопьями, засыпал дом и двор, и поселок с тремя названиями.

Снаружи было холодно, а внутри царил скромный уют. Здесь было защищено и тепло. И мир, кажется, сузился до этого крохотного уголка, где пахло луком и самогоном. Приятная недолговечная иллюзия.

Я закрыл глаза.

— А я тебе хату присмотрел, Серега, — задушевно поведал Митрофаныч. — Хозяева анабиоз не пережили, так что она ничейная. Ладная хата. Стены крепкие. Крышу поправим, я помогу. Конечно, внутри похозяйничать придется, но это ерунда.

— Найн, — встрепенулся немец. — Уходить. Москау. Я есть провожател.

Я открыл глаза и вернулся в реальность. Звездочка дремала, уткнувшись лицом в стол. Немец и Митрофаныч смотрели на меня с пьяной выразительностью и молча требовали ответа.

Хозяин не выдержал тишины первым.

— Значит, уходишь, — вздохнул он тяжело. — А говорил, останешься.

Он ждал от меня ответа. Ответа не было.

— Я подумаю, — отвел я взгляд.

— Ништ подумать, — помотал седой головой немец и снова заперхал.

Кашель был нехорошим.

— Найн, — повторил он сипло, когда приступ закончился. — Очен маленький время. Я не мочь ждать долго. Скоро умират.

Они снова смотрели на меня с двух сторон и ждали решения. Один вернулся с того света, чтобы выполнить обещание и проводить меня в Москву, второй принял меня как родного и заботился о моем будущем в поселке покоя.

— Вольфганг, вы все равно сейчас не сможете никуда уйти.

— Потчему? Я смочь.

Старик поднялся из-за стола, сделал шаг в сторону, но его так повело, что он едва удержал равновесие и спешно вернулся обратно.

— Не смочь, — расстроено констатировал немец.

— Я подумаю, — повторил я. — Утром дам ответ. А сейчас не хочу об этом думать. Наливай, Кирилл Митрофаныч.

Снег шел всю ночь. Мы пили до утра. Немец отпал раньше. Мы с Митрофанычем сидели и квасили до тех пор, пока за окном не забрезжил рассвет. Только тогда расползлись: я на лежак, хозяин на полати.

А снег продолжал валить, будто решил отыграть свое. Тихо, мягко. Под такой снег, как под затяжной дождь, хорошо спится.

Кажется, мне даже снилось что-то. Причем вспомнить, что именно, я не смог, но ощущение от сна оказалось приятным.

— Кирилл Митрофаныч! — вторгся в сон далекий вопль. — Дядь Сереж!

Не соображая со сна толком, что происходит, я сел на лежаке и огляделся. За окном было светло, кружились редкие снежинки.

Немец спал, уткнувшись мордой в стол. Звездочка приоткрыла один глаз и мутно глядела на мир, понимая не больше моего. Митрофаныч сел на печи и свесил ноги. Рожа у хозяина была мятая, но во взгляде чувствовалось присутствие мысли, которому я искренне позавидовал.

— Артемка, — сипло выдавил хозяин и закашлялся.

Тихо матерясь, съехал с печи, постанывая, схватился за голову. Перекрестился на красный угол.

— Господи боженька, прости меня грешного. Сколько ж мы вчера вылакали?

Я не стал отвечать на риторический вопрос. Пустая бутыль под столом и вторая, початая, того же феерического объема на столе говорили сами за себя.

Звезда закрыла глаз. Митрофаныч добрался до ведра с водой, зачерпнул кружкой и выпил все одним долгим глотком. Вторую кружку вылил на голову. Выдохнул. На роже появилась блаженная улыбка, которая тут же и слетела, как только резко забарабанили в дверь.

Каждый удар будто канонадой прогрохотал в больной голове. Немец резко сел, очумело поглядел по сторонам. Звездочка открыла, наконец, оба глаза. Но тут же сморщилась и поспешила смежить веки.

Дверь распахнулась с такой силой, будто ее хотели сорвать с петель.

На пороге стоял Артем. Парень видимо долго и быстро бежал. Он тяжело дышал, пучил глаза.

— Дядь Сереж, там… — Артем задохнулся и махнул рукой куда-то в сторону. — Я там… корову ждал. А оттуда… пришли… мужики с ружьями. Тебя спрашивали, дядь Сереж.

— Чего?

Соображалка с похмелья работала вяло.

— Меня здесь никто не знает.

— Толком говори, — проворчал Митрофаныч.

Артем перевел дух и заговорил спокойнее.

— Я у брода сидел, корову ждал. Вчера ж так и не пришла, только дядь Вольфганг. А коровы не было. Так я ее сегодня караулил. А из света вместо коровы мужики пришли. Много. Восемь. Злые. Один такой хриплый и скалится, как волчара. Он у них за главного.

Хриплый и скалится. Перед глазами мгновенно всплыла физиономия большого человека Гришки Фарафонова. Неужели Фара нас нашел?

— Ружьями помахали, — продолжал тараторить Артем. — Спросили про тебя.

— С чего взял, что про меня?

— Он так и спросил: мол, не приходили из света мужик с бабой, старым фашистом и… — Артем потупил взгляд и добавил совсем смущенно: — узкоглазым пидором… Извините, дядь Сереж.

— А ты чего? — Я пропустил мимо ушей и извинения и их причину.

— Ничего. Сказал, что не знаю. Они мне ружье к носу, говорят: если врешь, башку отстрелим.

— А ты?

— Я сказал, что все равно не знаю. Послал их к Ване-радисту. Сказал, может он знает. Они и ушли. А я к вам побег. Ружья у них. И сами дикие. Как бы беды не было, дядь Сереж.

Осознание рухнуло ледяным водопадом. Мысли запрыгали, как шальные белки.

Фара. Больше некому. Меня здесь никто не знает. И через червоточины с людьми и ружьями за мной в компании бабы, немца и тайца мог пойти только он. Значит, надо бежать.