Смертельная поэзия - Анна Александровна Шехова

Стоя меж двух садовых фонарей, в их голубоватом свете Муравьев казался по-настоящему печальным. Однако же голос его звучал той же силой и наполненностью, что во время всех предыдущих выступлений. Да, поэт был печален, но печаль не гасила его, а, наоборот, словно наполняла новым светом. И, читая одно из самых сентиментальных произведений, он не удержался от глубокой паузы, после которой произнес.

– Посвящается памяти моей чудесной, безвременно ушедшей невесты… Мало кто понимал и чувствовал поэзию так, как она.

…Бродя по комнатам унылым,

воображением унестись

туда, где слышен голос милый.

По залу светлому пройтись,

где ты читаешь в тишине

стихи безвестного поэта…

Так ясно все увидеть это!

И от мечты очнуться вдруг,

когда почтарь, в окно ударив,

рукою дружеской доставит

твое посланье, милый друг.

Кто-то из дам отчетливо всхлипнул. На глазах других выступили искренние слезы. Достаточно было одного часа, чтобы Муравьев снова завоевал сердца коломенского общества. Да и сам Феликс Янович поймал себя на том, что слушает как завороженный, забыв о цели всего этого вечера.

По счастью, господин Кутилин не был подвержен чарам поэзии, поэтому все началось вовремя.

Когда Муравьев закончил первую часть выступления и раскланялся, намереваясь удалиться в выделенную ему персонально гостиную – дабы подкрепить силы вином и легкими закусками, навстречу ему из задних рядов импровизированного зала вышел никому неизвестный гость. Это был невысокий щуплый человечек с большими залысинами на яйцевидной голове. Его небольшие близорукие глаза возбужденно блестели за стеклами пенсне в дешевой металлической оправе. Старомодный ношеный сюртук темно-зеленого цвета и перепачканные чернилами пальцы выдавали в нем мелкого чиновника или другого трудягу четырнадцатого класса.

– Да, я помню! – он произнес никому не понятные слова, глядя в упор на Муравьева. – Помню все эти строчки. Они меня так поразили, что я бы никогда не забыл.

Поэт недоуменно воззрился на него. Публика вокруг обменивалась удивленными и вопросительными взглядами. Странный гость, очевидно сообразив, что начал слишком уж неожиданно, обернулся к зрительному залу и учтиво поклонился.

– Прошу прощения, господа, за вторжение! Я здесь по специальному приглашению. Меня попросили провести…гм!… своего рода деликатную экспертизу.

– Кто вы, черт возьми? – не выдержал Муравьев, который чувствовал странную преграду в этом человечке, вставшем у него на пути.

Нимало не смущаясь и словно бы и не обращая внимания на поэта, гость продолжил. Обращался он по-прежнему к слушателям в зале.

– Мое имя – Фома Леонтьевич Вяземцев. Я служу корректором в журнале «Нива» – уже пятнадцать лет. И, должен признаться, службу весьма ценю. Она позволяет мне, маленькому и бесталанному человеку, прикоснуться к удивительному миру русской словесности. Должен признаться, я просто питаюсь потоками из этого мира – ровно как манной небесной.

Рассказывал Фома Леонтьевич не то, чтобы очень занятно, поэтому некоторые гости даже начали откровенно зевать. А Муравьев проявлял явное раздражение, однако почему-то не осмеливаясь уйти. Он прислонился к одному из фонарей и, сложив руки на груди, теперь нетерпеливо притоптывал ногой.

Впрочем, слишком уж долгим рассказ Вяземцева не был. Корректор признался коломчанам в том, что чрезвычайно ценит поэзию. И порой ему нравятся даже те стихи, которые редактор и издатель отвергают и не пускают в печать. Так получилось, что многие рукописи, предназначенные к уничтожению, он тихонько спас и унес домой. За пятнадцать лет службы у него образовалась фактически целая библиотека непризнанных гениев.

– А иной раз издатель и ошибется. Тоже не Господь Бог, – рассудительно говорил Вяземцев. – Отвергнет чьи-нибудь стихи – мол, не годятся. А они потом в других журналах появляются. И, глядишь, через год другой – новая звезда взошла. Так и тут…

Вяземцев сделал паузу, словно подбирая слова.

– Пять лет назад в журнал прислали стихи – сразу большую пачку. Очень хорошие стихи. Но редактора в тот день с утра зубы мучили – ни есть, ни пить не мог. Он их толком и не почитал. Глянул на подпись и говорит – «А, барышня! Ну, это даже читать не стоит. Сдай в утиль, братец!» А я, по всегдашней привычке, прочел. И стихи-то оказались замечательные. Одни из лучших, что я читал. Ну, думаю, отложу пока. А через месяц-другой еще раз редактору подсуну. Такое грех не печатать. Даром, что барышня, а пишет-то получше многих. Унес их домой. А через месяц – вижу эти стихи в «Русской мысли». Но подпись мужская. Я тогда сразу и подумал, что барышня схитрила. Догадалась, наверное, что не все любят женское печатать. И отправила под мужским именем. Ну, думаю, молодец! Я-то не выдам. И читал все время, и радовался. А потом в одном журнале вижу портрет поэта. И это мужчина. Что за черт, думаю? Зачем же тогда он сначала женским именем подписывался? Потом решил – не моего ума дела. А зря….

Здесь он снова прервался. Однако же публика теперь внимала с напряженным вниманием.

– Вы говорите про господина Муравьева, верно? – решив не деликатничать, рубанул с плеча Кутилин. – Это его стихи вы сначала читали под женским именем?

– Да, – кивнул Вяземцев.

– И под чьим же именем они пришли в «Ниву»? Помните? – уточнил судебный следователь.

– Конечно, – уверенно кивнул Фома Леонтьевич. – Они были подписаны «А. Рукавишникова».

На этот раз не было ни взрыва негодования, ни возмущенного шепота, ни шороха недоверчивых насмешек. Тишина как тяжелая портьера упала на публику, скрадывая все звуки. Известие было столь невероятным, что горожане практически все в первый миг усомнились – не подвел ли их слух? Феликса Яновича, в отличие от большинства, не огорошила новость, а потому он пристально наблюдал за поэтом. Даже в голубоватом свете фонаря было видно, что по лицу Муравьева пошли пятна гнева. Одно мгновение – и он уже оказался рядом с Вяземцевым и, схватив того за плечо, яростно тряхнул его.

– Как вы смеете? – прошипел поэт. – Вы намеренно все это устроили!

Однако маленький Фома Леонтьевич оказался не робкого десятка.

– Это вы как смеете? – крикнул он в лицо наклонившемуся над ним Муравьеву. – Как вы смеете присваивать чужой талант?! И платить за это чем?! Смертью?!

Лицо Муравьева исказилось, и он с размаху ударил Вяземцева так, что маленький секретарь захлебнулся хлынувшей из носа кровью. Пенсне слетели и звякнули о камень, а сам Фома Леонтьевич беспомощно рухнул на землю, хватая ртом воздух. Муравьев собрался снова ударить свою жертву, но тут уже подоспели Кутилин и Конев. Они в одно мгновение заломили руки поэта за спину.

– Это все ты устроил! Чертов почтарь! – бешеный взгляд Муравьева остановился на Феликсе Яновиче, который в этот момент подбежал к Вяземцеву, помогая тому подняться.

– Не надо приписывать почте заслуги следствия! – рявкнул Кутилин. – Вы, голубчик, попались!

– Да? – Муравьев внезапно успокоился, перестал вырываться, и его тон снова стал холодно-саркастичным. – Вы все равно ничего