Замок ужаса - Юрий Брайдер

Не было от Цепипорго тайного уголка в жилище Ареэток, и скоро нашел он спрятанный Нёнкири таинственный кинжал и выкрал его.

И вот ночью омочил Цепипорго для надежности этот нож в ядовитом настое травы сюруку и пробрался за полог, где спали исо и его жена. Темно было кругом, но от тела оборотня исходило слабое сияние, словно звездный свет. В этом мерцании Цепипорго увидел, что Нёнкири спит, нежно обнимая исо, — и злая кровь застлала ему взор!

Размахнулся Цепипорго и что было сил ударил спящего серебряным кинжалом!

Взвился исо, обернувшись медведем, не то зарычал, не то крикнул, словно позвал кого-то, — и замертво рухнул, придавив так и не успевшего отскочить Минтуцци.

Из того и дух вон. Даже мертвый, исо врагу за свою смерть отомстил.

Тут проснулись отец Нёнкири и сородичи и принялись кричать на разные звериные голоса, чтобы душу медведя обмануть: мол, не люди, а какие-то звери в его смерти повинны! — чтобы месть мертвого отвратить.

Только Нёнкири словно окаменела.

Смерч тоски закружил ее с тех пор. Не переставала она оплакивать возлюбленного:

— Не иначе Богиня Солнца на богов смотрела, себе по сердцу никого не нашла. На людей посмотрела — вот ты ей и полюбился. Забрала она тебя на небо! Но зачем я осталась здесь? Для чего не знаю живу я!..

Стала чахнуть Нёнкири день ото дня. Поили ее отваром из трав ояв-кина и настоем коры сусуни, магическую куклу Усинап-камуй делали — все было напрасно. Сил ее последних достало лишь на то, чтобы родить сына. Крепкий, красивый мальчик на свет появился!

— Невре — медвежонок мой!.. — шепнула сыну Нёнкири — да и умерла.

IV

Женщин любить,в обманах искусных,что по льду скакатьна коне без подковили в бурю корабльбез кормила вести!

Это из «Старшей Эдды», насколько помнилось Валерию Петровичу. Надеясь поразить Александру, которая иногда начинала вдруг ни с того, ни с сего сыпать стихотворными цитатами, будто яблоня переспелыми яблоками, он еще совсем недавно зазубривал подобные выражения. И как-то раз очень даже кстати ввернул в очередное объяснение, вызвав в глазах Александры искру печального сочувствия, а ведь жалость — сестрица любви:

Никто за любовьникогда осуждатьдругого не должен:часто мудрецопутан любовью,глупцу непонятной…

И даже сейчас, когда страх и тревога нещадно гнали его вперед, когда догадки о судьбе Центра так и прожигали голову, он не мог отделаться от этих ненужных, не к месту всплывших слов, и ревность жалила… и доходило до того, что мнилась ему самая что ни на есть гнусная и разнузданная оргия с участием Александры, этого неизвестного тонгаса и Михаила Невре, и тогда Овсянников не сомневался, что точно такая же ревность заставила Михаила не ждать его возвращения, чтобы вместе пойти в Центр, а самому броситься в тайгу.

Женщин любить,в обманах искусных…

Наверное, это был сущий бред. Наверное, взбаламученные нервы еще давали себя знать. Наверное, его возбуждение стояло где-то очень недалеко от безумия, но именно оно давало Овсянникову силы идти.

И если Михаил, судя по всему, преследовал Александру и Филиппа, то Валерий Петрович, идя по следу Михаила, преследовал всех троих, думая со злым пафосом:

«Да будет путь их полон горечи!..»

Там, в городе, он как мог выкраивал время для лыжных пробежек, и если не удавалось выбраться за город в лесопарк, где на крутых сопках рыжий промерзший дубняк вынуждал к причудливейшему слалому, то уж по стадиону «Динамо» гонял себя нещадно, до радостной усталости. И сейчас двигался ходко. Правда, телогрейка Михаила была ему великовата, но в валенки он намотал портянки, и хотя бы ноги не терла Михаил оставил в спешке дом незапертым, и Овсянников беззастенчиво перевернул все вверх дном, пока не отыскал в сундуке самозарядный карабин «Медведь», патроны, а также новый охотничий нож и еще кое-что, могущее пригодиться в тайге.

Едва ли, конечно… Впрочем, мало ли что может быть! Но не против зверя он вооружался: никак, ни в коем случае, ни за что нельзя было допустить в Центр непрошенных гостей! Конечно, там есть чем обороняться, но если дело дойдет до этого, то для него, Валерия Петровича Овсянникова, так сказать, директора Института Экологии, это — крах. Полные кранты, как любит говорить Александра.

Александра… Опять при мысли о ней так и взяло за сердце! И, проламываясь сквозь мелкий ольшаник, Валерий Петрович зло подумал: «Вот уж правду говорят — полюбил, как дьявол сухую вербу! А она… она сквозь мою душу ветром прошла, все на своем пути сокрушила — и дальше понеслась!»

И ужасная в своей простоте и очевидности мысль внезапно поразила его: а ведь карабин-то он взял, чтобы остановить на пути в Центр прежде всего Александру!

Овсянников так и замер. И, случайно опустив глаза, увидел вдруг, что лыжня, по которой он бежал — лыжня Михаила Невре, исчезла… Вернее, пока что оставался впереди отрезок в десяток метров, но и он таял на глазах!

Какое-то время Валерий Петрович ошалело смотрел на все это, а потом вдруг до него дошло, что тает не только лыжня. Тает весь снег вокруг, как будто Овсянников из начала декабря с разгону ввалился в самый конец марта.

Раздался громкий птичий стрекот, и Валерий Петрович вскинул голову.

Причуды природы, похоже, взволновали птичье население тайги, и вот теперь сердито кричали кедровки, перелетая с дерева на дерево и настороженно косясь вниз. Подлетела пара соек, и еще, и еще. Серая ворона круто обрушилась на сухую ветку, недовольно закаркала. Птицы были встревожены, шумели — и вдруг, будто по команде, замолкли, уставившись на замершего внизу, под деревьями, человека.

И тут волна страха нахлынула на Валерия Петровича и с силой толкнула его в спину. Он кинулся вперед по раскисшей снежной целине.

Полыхало солнце. Снег плыл. В полужидкой каше ноги утопали по щиколотку, на лыжи липли тяжелые влажные глыбы.

Валерий Петрович обливался потом, но бежал и бежал куда-то вперед, ничего не видя, не в силах даже остановиться, оглядеться, одуматься.

Как, ну как же могло случиться, что ужас, в котором он жил последние трое суток, вдруг оставил его, предал безмятежности, вынудил так неосторожно уйти из Богородского в одиночку! Неужели неумеренные транквилизаторы довели его до такой степени отупения?