Игры в бисер - Александр Александрович Генис

причем в квадрате, ибо я никому не земляк, – и в подтверждение сыграл глиссандо своей биографии с самого начала.

Однажды на московском базаре я задержался у прилавка с рязанским молоком.

– Родные края, – примазался я было к продавщице в летних валенках.

– Не похож! – отрезала она, и до меня сразу дошло, что в Рязань, хоть я там и родился, мне возвращаться незачем.

В другой раз, озаботившись кризисом зрелости, я прикинул, что стал бы иностранцем, где бы ни оказался, включая город, где вырос. Останься я в Риге, был бы тем же, кем в Нью-Йорке: русским писателем в иноязычной среде.

Ну а про Америку и говорить нечего. Сорок пять лет я по ней брожу. Люблю американцев как родственников, изредка стесняюсь, как их же, но своей эта страна мне кажется лишь тогда, когда ее ругают или взрывают другие.

Впрочем, я и не стремлюсь избавиться от статуса иностранца, – потому что нахожу в нем преимущества. Куда бы ни вела дорога, писатель всегда на обочине. Обменивая лояльность на свободу, удобренную любознательностью, он пользуется выгодами своего промежуточного положения, ни на что не жалуясь.

Ни свой и ни чужой, лишенный “химического соединения человеческого духа с родной землей”, за которую ратовал Достоевский, я живу будто бы на той странице любимого Гоголя, где упоминается “магазин с картузами, фуражками и надписью: «Иностранец Василий Федоров»”. Впрочем, у меня и фамилия иностранная.

Часть III

Смутный Эрос

Нагие и раздетые

1. “Плейбой”

Голодные и свободные девяностые совпали с расцветом гламурных журналов, что так и осталось непонятным моему меркантильному разуму.

В московской версии американского мужского журнала перепечатали заметку из оригинального издания “Как купить пиджак за 5 долларов”, исправив 5 на 5000.

– Иначе, – объяснили мне в редакции, – уважать не будут.

В другом журнале рекламировали исключительно товары неповседневного спроса: бриллианты, меха, “Мазерати”.

– Иначе конкуренты съедят, – объяснили мне, – у нас ведь потребление – вид зрелищного спорта.

В третьем гламур дошел до ручки: моды рекламировали не знойные красавицы, а лысоватые интеллектуалы, включая меня.

– Иначе, – объяснили мне, – будет неоригинально.

В четвертом в редколлегию входила мартышка, которая обеспечивала финансирование издания. Усевшись ко мне на колени, она стянула с руки часы.

Пятый назывался “Желтой субмариной”, но выходил черно-белым и не имел отношения к подвод- ным лодкам.

Все это печатное буйство напоминало мне золотые годы нашей эмиграции, когда каждый выпускал свой журнал, включая, не скрою, один под названием “Мася”.

Бурные социальные переломы всегда сопровож- дает словесный бум. В Пражскую весну, догадываясь, чем она кончится, еженедельники, ежемесячники, даже альманахи выходили каждый день.

Так или иначе, в либеральную эпоху девяностых я жадно привечал любой урожай свободы и печатался всюду, куда звали, исключая разве что “Гольф и Яхтинг”, но лишь потому, что совсем ничего не знал о первом, а парусный спорт стоил мне конфликта со спасателями, которые выковыривали меня из-под киля. Но когда мне предложили вести колонку в русском “Плейбое”, я тут же радостно и опрометчиво согласился. Только подписав шестимесячный контракт, я задумался о том, что, собственно, представляет собой предмет предстоящих занятий с литературной точки зрения.

Мои неопытные наниматели знали о нем немногим больше. Стараясь придать заморскому журналу отечественный характер, они отметили юбилей Пушкина его стихами в исполнении обнаженных моделей. Соль мероприятия, по замыслу редакции, заключалась в том, что раздетым девушкам не до поэзии, но они ошиблись, и все участницы бодро читали “Во глубине сибирских руд храните гордое терпенье”.

“Интересно, – подумал я, – понравилась бы эта затея автору, который, если верить Абраму Терцу, «на тоненьких эротических ножках вбежал в большую поэзию…»”.

Но мне от этого проще не стало. Я уже по опыту знал, как трудно разговорить тело, напрочь лишенное собственного языка, и умел описывать только то вожделение, что называется аппетитом и рождается за столом, а не в кровати.

Как раз к этому времени подоспел рассказ Валерия Попова про культурологический институт, где решали, как отличать эротику от порнографии. В один несчастный день директор этого заведения напился и громогласно заявил, что разницы нет, в результате чего триста сотрудников остались без работы. (Я подозреваю, что в основу этого опуса легла настоящая история про экскурсоводов по ленинским местам, которых в одночасье переименовали в культурологов, обогнав весь мир по их числу на душу населения.)

Хорошо, что моя карьера в сомнительной сфере длилась недолго. Русскую версию “Плейбоя” постиг удар, о котором до меня дошли только слухи. Согласно одному – редактора выгнали, согласно другому – издателя убили, но я не знаю, какой из двух считать гиперболой.

2. Порнография

Все, что я знал о сексе в русской литературе, размещалось между прозой Лимонова и поэзией Бродского. Первый исчерпал тему крайне незатейливым натурализмом. Второй заранее обескуражил всех взявшихся за эту тему авторов, объявив, что “любовь как акт лишена глагола”. Это не помешало Бродскому его искать. Например, в парном “Дебюте”, где участникам сопутствуют асимметричные метафоры.

Для него – одна:

Он раздевался в комнате своей,

не глядя на припахивавший потом

ключ, подходящий к множеству дверей,

ошеломленный первым оборотом.

Для нее совсем другая:

Она лежала в ванне, ощущая

Всей кожей облупившееся дно,

и пустота, благоухая мылом,

ползла в нее через еще одно

отверстие, знакомящее с миром.

Традиционный эвфемизм “ключ с замком” восходит к фольклору и напоминает мне студенческую практику в деревне, где старухи изводили нас загадками вроде “сунул – встал, вынул – свял” (сапог).

Но с женщиной сложнее: произошедшее стало гносеологическим актом. Эрос вычитания открывал путь познания с помощью зияния, на котором строится тактика порнографии. Она – танец вокруг пустоты, которая притворяется тайной, если не сваливается в загадку, чреватую не эротическими, а гинекологическими подробностями.

В “Острове пингвинов” Анатоль Франс заново описывает процесс грехопадения и находит истоки порнографического интереса, подробно объясняя разницу между голыми и одетыми пингвинами.

“…Когда пингвинки облекут себя покровами, пингвины уже не так хорошо будут отдавать себе отчет в том, что же их привлекает. Их неясные желания превратятся в грезы и иллюзии <…>. А между тем пингвинки будут опускать глазки и поджимать губки с таким видом, как будто скрывают под своими одеж- дами некое сокровище…”

Фокус в том, что только одетых можно раздеть. Вся скабрезность, накопленная человечеством после неолита, построена на задержке перед развязкой.