Московская Русь. От княжества до империи XV–XVII вв. - Дмитрий Михайлович Володихин

мирном управлении, мог рассчитывать на столь же высокие назначения в будущем. Такова глубинная сущность местничества: 70—90 родов, добившихся высокого положения в конце XV – первой половине XVI века, закрепляли за собой этот статус на много поколений вперед. Время шло, а им по-прежнему давали солидные должности, их жаловали землями, они находились, как тогда говорили, «у государя в приближении».

Принадлежность к такому роду, то есть «высокая кровь», обеспечивала превосходные стартовые позиции. Молодой человек, придя на службу, знал: если он не окажется совершенным глупцом или трусом, если он не заработает монаршую опалу «изменными делами», то войдет, как и его предки, в «обойму» великих людей царства.

Пробиться в число таких семейств, иначе говоря, в состав служилой аристократии уже при Василии III (1505—1533) стало очень сложным делом. Лишь время от времени монарх вводил в свое окружение того или иного «фаворита», языком Московского государства – «временного человека». Такой временщик мог прослыть даровитым служильцем, но уступал в родовитости выходцам из семейств, которые давно закрепились у подножия трона. И чаще всего ему не удавалось «втащить» вместе с собою наверх и все свое семейство.

Московские правители оказались ограничены в выборе родов, из которых они могли брать кадры для ключевых постов в армии и государственном аппарате.

Более того, сама «обойма» знати оказалась четко расписанной по «слоям». На что мог претендовать, допустим, выходец из князей Мстиславских, было закрыто для представителя боярского рода Бутурлиных, пусть «честного» и влиятельного. А на ступеньку, занятую Бутурлиными, не смели претендовать Годуновы, Пушкины или же князья Вяземские, находившиеся в шаге от «вылета» из «обоймы». Зато на тех же Пушкиных, Годуновых и Вяземских с завистью смотрела многотысячная масса неродовитого московского и провинциального дворянства, для коего дороги в этот слой просто не существовало. И передвинуться с уровня на уровень внутри аристократического круга было очень трудно. «Прорваться» мог человек, оказавший престолу услуги исключительной ценности. Например, вождь земского ополчения князь Дмитрий Пожарский.

Эта система давала русской аристократии многое. Прежде всего, компенсировала потерю прежней политической независимости. Она словно бы говорила русской знати: «Да, больше не чеканить вам свою монету, не вести собственные войны и не вводить законы, но уж точно вы сами сможете, а потом ваши дети, внуки и правнуки смогут пользоваться всеми выгодами пребывания при дворе могущественного монарха. Чины и доходы вам обеспечены; так подумайте, стоит ли затевать против государя заговоры?»

Итак, Россия с начала XVI века имела чрезвычайно многочисленную, даровитую и весьма воинственную политическую элиту. Ее было много, возможно, слишком много. Как только ослабевала самодержавная власть, элита разбивалась на жестоко враждующие партии, и эти партии рвались к «переделу ресурсов». С другой стороны, как только власть монарха усиливалась, он делал попытки отбросить аристократов от рычагов управления страной, а вместо них поставить «худородных» «временщиков». Тут выяснялось, сколь хороша аристократическая элита как источник командных кадров и сколь трудно найти ей достойную замену…

Местническая система смягчала и первую тенденцию, и вторую. Аристократия не испытывала столь уж сильных позывов разорвать государство междоусобной войной, монарх же оказывался не столь уж всесильным – его сдерживала устоявшаяся традиция.

Разбивка «по слоям» с течением времени перешла в гораздо более сложную схему «иерархии мест». Каждый аристократ твердо знал, на какие именно блага он может рассчитывать. А поскольку их количество всегда ограничено, то приходится внимательно следить за тем, кто имеет право занимать равное с тобой место, кто может претендовать на большее, а кому предназначены места пониже рангом. В обиход вошло выражение: такой-то боярин такого-то князя «больше двумя местами» или «многими местами» и, стало быть, «ставиться с ним – не сростно».

За свое положение в «иерархии мест» сражались отчаянно и непримиримо. Местническая «находка», то есть победа в тяжбе с другим аристократом, считалась успехом, равным обретению высокого чина. Что же касается местнической «потерьки», то есть проигрыша дела, то ее воспринимали крайне болезненно.

У русского аристократа выработалась манера моментально реагировать на любое действие, задевающее его родовую честь. Ведь если один представитель семейства хотя бы в малом поступался ею, то «потерьку» ощущала вся фамилия на несколько поколений вперед. И какой-нибудь юный отпрыск рода лет через восемьдесят крыл бы на чем свет стоит давно умершего родича, поскольку его простодушие в вопросах чести привело к унижению потомка, закрыло ему дорогу к высоким чинам.

Для служилого аристократа лучше было попасть в опалу, уйти в монастырь, лишиться выгодного назначения, если альтернативой становилась утрата частички родовой чести.

Но как выводить аристократов из состояния серьезного местнического столкновения? У соседей – поляков, литовцев – конфликт между двумя знатными людьми приводил к череде взаимных «наездов». Иначе говоря, нападений на села неприятеля и кровавых стычек с его бойцами, заканчивающихся порой разорением и сожжением его усадьбы. Во Франции дворянство истребляло себя на дуэлях… Способы, мягко говоря, не самые цивилизованные. К тому же направлявшие боевую активность дворянства не наружу, против общего врага, а внутрь, против собратьев – людей одного языка и одной веры. Для государства крайне нерасчетливо поддерживать подобную практику. И у нас, в России, научились «разводить» тяжущихся аристократов с помощью особого местнического суда.

Иногда рассуживал подобные дела сам государь, иногда – боярская «комиссия» во главе с человеком высшей степени знатности. И к любой челобитной по местническим вопросам относились весьма серьезно.

Уповая на эту основательность, наш аристократ не торопился сколачивать банду головорезов для нападения на вотчину соперника. Он судился, а не кровавил меч в битвах со своими.

Итак, местничество давало нашей знати способ мирно решать проблемы, связанные с конкуренцией при дворе. Судиться, а не устраивать кровопролитные «наезды». Вести тяжбы, а не поднимать восстания. Сколько человеческих жизней спасло местничество! В стране, где аристократов оказалось слишком много, оно не дало им передраться. С другой стороны, монарх, даже такой самовластный, как Иван IV, не мог разрушить местническую систему. Она гарантировала сотням родов права на участие в распределении власти. А значит, служила препятствием для тиранического произвола.

Опричнина царя Ивана IV, просуществовавшая относительно недолго (1565—1572) и монархом отмененная, представляет собой попытку разрушить старинные права знати радикальным способом. Решить дело просто, быстро, зло. Наскоком, нахрапом. Чуть ли не революция происходила в той общественной сфере, которая требовала кропотливой и неспешной преобразовательной работы.

И… методы проведения этой полуреволюции-полуреформы подвели царя с его помощниками. Поставленные цели достигнуты не были.

Прежде всего, те слои русской знати, которые поддержали опричнину, стремились подправить существующий порядок, а не ломать его. Выходцы из этих групп – старинного московского боярства, второстепенной княжеской аристократии – оказались слишком самостоятельными, слишком своемыслящими инструментами для Ивана IV. Им совершенно не требовалось полное разрушение местнической системы.