Сибирский рассказ. Выпуск V - Пётр Денисович Аввакумов

На пути попался то ли бугор, то ли кочка — трактор сильно тряхнуло. Аян опять просунул руку за спину Татыйаас, чтобы взяться за руль. Трактор снова тряхнуло, женщина чуть не упала на руль. Аян вовремя прикрыл его рукой, и будто обожгло его. Он почувствовал томящее тепло женского тела, прижатую к его руке тугую грудь, видел бездонные глаза, обрамленные густыми черными ресницами. И, уже ничего не различая, словно в тумане, прижался губами к раскрытым губам женщины.

— Ой!.. Аян, не надо… — Татыйаас оттолкнула парня. — Люди увидят… Вон они скирдуют сено. Уже близко.

Татыйаас мгновенно отодвинулась на другой конец сиденья.

Аян помотал головой, пригладил рукой волосы и, не глядя на женщину, повел трактор.

Люди, занимавшиеся уборкой сена, расположились на опушке леса, в тени высоких раскидистых лиственниц. Здесь стояла просторная выгоревшая, вылинявшая от солнца и дождей старая палатка. А чуть в стороне от нее, в распадке леса, — большой шалаш, похожий на древнюю урасу[8]. В нем спят женщины, а в палатке — косари.

Уже начало августа, вечереет рано. К тому же сегодня небо быстро заволокло тучами. К дождю, что ли? Совсем недавно такое чистое, безоблачное небо стало свинцово-черным.

Люди, сидевшие вокруг костра, постепенно умолкли. Костер прогорел, и теперь только при легком дуновении вспыхивали искры и взлетал пепел. Неожиданно быстро опустилась на землю ночь. Люди стали расходиться на ночлег.

В женском шалаше сегодня не слышно ни песен, ни смеха.

Поднялся ветер. Он прошелся по лиственницам, тяжело задышал, обнимая шалаш, забрался внутрь его.

— Девчата, закройте вход: как дождь начнется, зальет нас, — раздался из темного угла голос Матуроны, пожилой женщины.

Вход прикрыли. Стало совсем темно.

— Дождь пойдет? — тихо спросил кто-то.

— Если пойдет, завтра съездим домой, — сказала Матурона, зевая. — Девки, не шумите. Давайте спать.

Все притихли, лишь было слышно, как то тут, то там шелестело сухое сено. Спать никому не хотелось.

— Пусть не будет дождя, — сказала Юйя, молоденькая тихая девушка. — Не люблю дождливое небо. Оно как будто плачет.

Юйя, еще школьница, каждое утро, проснувшись, первой выбегает из шалаша посмотреть, какой день будет, и, если небо ясное, возвращается вприпрыжку, кричит: «Ой, девочки, ну и солнце! Ослепительное!»

— Ух, девка, тоже мне придумала. Взрослая уже, а не понимаешь, что к чему, — проворчала Матурона и от досады причмокнула языком. — Дождь — это урожай, без него засуха все дотла высушит, тогда уж ни сена, ни хлеба, ни земляники тебе.

Никто ей не ответил.

Татыйаас захотелось защитить Юйю, и она сказала:

— Осенью, во время уборки, зачем нужен дождь?

— Раз идет, — значит, нужен, — не сдалась Матурона. И добавила, желая показать, что спор окончен: — Ну, хватит, спать пора.

Татыйаас хотела протянуть руку помощи девчатам, а они, кажется, и внимания не обратили на ее слова. Шепчутся о чем-то вполголоса.

— А тебе нравится дождь? — спрашивает Юйя у своей соседки.

— Не знаю, — отвечает Нина.

— Как же не знаешь? — удивляется Юйя. — Я люблю солнце. День, когда далеко видно. А ты?

— Говорю, не знаю. Как узнаю, скажу.

— Как же так, не знаешь, что любишь?

— Что люблю, может, и знаю, а вот кого…

— Почему?.. — удивленно спросила Юйя и, догадавшись, еле слышно прошептала: — Ты, оказывается, о человеке говоришь. Я вообще спросила.

— Вообще… — засмеялась Нина. — Смотри, как бы с твоим «вообще» не остаться тебе ни с чем или ни с кем…

Спать Юйе не хотелось, и она снова зашептала:

— Кээтии…

— Что? — неохотно отозвалась девушка. Раньше Кээтии, бывало, стрекотала без умолку.

— Ты… что любишь?

— Ничего и никого, — холодно отрезала Кээтии.

— Тогда кого ты не любишь? — не отставала Юйя.

В шалаше наступила тишина. Даже беспрестанно хихикающие девушки и те умолкли.

— Молодящихся старух, — сказала Кээтии нарочито громко, с расстановкой.

В глубине шалаша зашуршало сено. Матурона, оказывается, еще не уснула.

— Чего болтают эти дурочки? — сказала она сердито. Слово «старуха» она приняла на свой счет и почувствовала себя уязвленной. И вправду, в этом шалаше старше ее никого не было. — Решили меня в старухи записать? Так, что ли? Э нет, рановато.

— Матурона, я не…

— Замолчи! — прикрикнула Матурона на Кээтии.

Девушка умолкла.

Возле дверей кто-то коротко прыснул, стараясь подавить смешок.

— Смеются еще, — сказала Матурона, но уже более мягко. — Думаете, что над старушками смеетесь, а на самом деле над собой. Пройдет совсем мало времени, не успеете вдоволь нацеловаться, намиловаться, как солнышко ваше закатится. Жалуются, что короток век человека. Бабье счастье, бабий век — в три раза короче. Как говорят, сердце хочет, да сил нет. После этого проживи хоть пятьдесят лет — на что такая жизнь, когда все пламя погаснет? Поэтому и говорю: над собой, над своим будущим смеетесь, — вздохнула Матурона и немного погодя добавила: — Не вина старухи, что она молодится. Кому не хочется выглядеть молодой! Не зарекайтесь. Придет время, и вы будете молодиться.

В шалаше совсем стихло. Но никто, видимо, не спит: не слышно сонного дыхания, только шуршит трава, когда кто-то поворачивается.

«Кээтии, кажется, получила отпор с неожиданной стороны, — с грустью подумала Татыйаас. — Никто здесь не понял, кому были адресованы эти колючие слова: «молодящаяся старуха». Всю свою обиду и злость вложила Кээтии в эти два слова и направила, как отравленную стрелу, в мое сердце, а попала в Матурону. Но слово-то сильнее стрелы. От слова не отскочишь проворно в сторону, не спрячешься за толстую стену. Оно найдет тебя, догонит где угодно. Да разве я уклонялась от удара, пряталась? И хоть все думают, что задета Матурона, яд слов Кээтии все равно дошел до меня…