Как убить литературу. Очерки о литературной политике и литературе начала 21 века - Сухбат Афлатуни

себе. Романы наполняются документами – реальными или стилизациями. Неожиданно возродился жанр эпистолярного романа – полностью или значительной частью состоящего из писем: таковы, например, «Даниэль Штайн, переводчик» Людмилы Улицкой, «Письмовник» Михаила Шишкина, «Архитектор его величества» Сергея Заграевского, «Возвращение в Египет» Владимира Шарова…

Появляются романы с фрагментами дневника («Венерин волос» Михаила Шишкина, «Музей имени Данте» Глеба Шульпякова), фрагментами интервью («На солнечной стороне улицы» Дины Рубиной), документов («Жизнеописание Петра Степановича К.» Анатолия Вишневского)… Романы, стилизованные под интернет-чат («Шлем ужаса» Виктор Пелевина), под мемуары («Клоцвог» Маргариты Хемлин)… Что повторило, на новом витке, аналогичные стилистические поиски прозы 1920-х (Пильняка, Мариенгофа, Вагинова).

На этом фоне книга Громовой – состоящая из описаний встреч автора с представителями «андерграундной» Москвы 1920–1950-х, их дневников, воспоминаний (и воспоминаний самого автора) – вполне соответствует понятию современного романа. (Назвала же когда-то сама Алла Марченко свою биографическую книгу о Лермонтове романом![91])

Кроме того, именно роман становится мостиком между литературой «высокой» и «массовой». В нем интенсивнее всего идут поиски «сочетания изощренной эстетичности с приемами массовой литературы […] фэнтези и жесткого реализма»[92].

Претерпевает мутацию и объем романа. Нечто аналогичное наблюдалось столетие назад, когда роман стал более компактным, а романные циклы вышли из моды. Затем, где-то с 1930-х, романы снова «потолстели», особенно в русской литературе, где подобного рода масштабность идеологически поощрялась. С конца 1990-х наблюдается новый виток сжатия. «Общая тенденция такова, – иронизировал в 1999 году Олег Дарк, – что мои ровесники и те, кто помоложе, называют свои произведения романами, едва количество страниц перевалит за отведенное в нашем сознании под рассказ» («Знамя». 1999. № 3).

Сегодня это «постройнение» романов стало привычным. Да и «большие» романы не перестали писаться – о чем свидетельствует, кстати, и список букеровских победителей последних лет. Среднее количество страниц – 400–500. В «Возвращении в Египет» Шарова – 759. Явно не «чуть больше, чем рассказ».

Меняется, становится более разнообразным и социолитературный контекст романа. Четверть века назад всё наиболее заметное в русской романной прозе писалось, во-первых, авторами-мужчинами, во-вторых – москвичами или, чуть меньше, ленинградцами (за небольшим исключением авторов-«деревенщиков» и двух-трех русскопишущих авторов из союзных республик). В случае с «тамиздатом» – бывшими москвичами или ленинградцами.

С конца 1990-х в «высшей лиге» романистов становится всё больше авторов-женщин, и авторов, условно говоря, нестоличных. Это также отразилось в букеровских награждениях. Если брать 2005–2014-е годы, то среди 50 финалистов – почти половина женщин (18 к 42). По месту проживания авторов – москвичами являются чуть более половины финалистов (28 из 50). 13 финалистов живут и работают в нестоличных городах России (кроме Питера), 13 – за ее пределами: в Эстонии, Армении, Казахстане, США, Израиле, Германии. Из Питера – 7 финалистов.

Впрочем, в списке победителей, на первый взгляд, традиционное преобладание и авторов-мужчин, и авторов-москвичей сохраняется. За те же годы (2005–2014) среди десяти букеровских победителей было всего три романистки (Елена Чижова, Ольга Славникова и Елена Колядина). Что касается места проживания, то из Москвы было семь авторов, и только по одному автору, соответственно, из Питера, из других городов России и из живущих за ее пределами.

Однако если сравнить эти данные со списком букеровских победителей предшествующих тринадцати лет, 1992–2004 годов, то изменения становятся очевидными. Среди 13 победителей не было ни одной романистки, и – за исключением трех авторов, живших за рубежом (Георгия Владимова, Михаила Шишкина, Рубена Гальего), – все остальные были москвичами.

Так что тенденция к «гендерной» и «географической» диверсификации романной прозы налицо. Это, отчасти, указывает на ослабление внутрилитературной конкуренции. Роман, даже вышедший в крупном издательстве и отмеченный престижной премией, не приносит автору ни широкой известности, ни устойчивых дивидендов. Романное «поле» стало более разреженным; притока в него талантливых и амбициозных молодых прозаиков незаметно[93]. Вместо поколенческой мобильности наблюдается географическая и, отчасти, гендерная.

Пожалуй, единственное, что не меняется в отношении романа, – его достаточно высокая востребованность по сравнению с другими прозаическими формами. Именно романы более всего интересуют издателей, толстые журналы; на романы «заточены» самые крупные литературные премии. Но причины и следствия этой романомании требуют отдельного разговора.

Пока же важно зафиксировать нынешнее движение романа к жанровому (и не только) разнообразию. Что, видимо, также связано с его типологической характеристикой как романа отражения, со способностью этого типа романа включать в себя и легко абсорбировать большое количество не только традиционно «внероманного», но и «внелитературного» текстового материала. В такой ситуации, разумеется, бывает порой довольно сложно отделить роман от не-романа. Но это, увы, неизбежные издержки – и растущей диверсификации романа, и сохраняющейся его востребованности. Можно сказать, что роман является романом именно в той мере, в какой видоизменяет представления о романе. Продолжает, иными словами, оставаться той свободной формой, о которой два века назад писал Шлегель.

III

Литература «бородатая» и «безбородая»

Согласен, что нынешнее наше духовенство отстало. Хотите знать причину? Оно носит бороду, вот и всё. Оно не принадлежит к хорошему обществу.

Так – в русском переводе – писал Пушкин в своем известном письме Чаадаеву 19 октября 1836 года.

«C’est qu’il est barbu; voilà tout. – Оно носит бороду, вот и всё».

Борода, как известно, – не просто волосяной покров на лице взрослого мужчины. Окладистая борода – знак, символ причастности.

Советская литература была безрелигиозной и безбородой. Первым окладистую бороду отпустил Солженицын – что как раз совпало с его религиозным поворотом. Следом обросли бородами писатели-«деревенщики»: Белов, Можаев, Крупин…

Дело, разумеется, не в самой бороде и ее фасоне.

Дело, как уже сказано, в двух разных русских литературах – «бородатой» и «безбородой». И в двух разных читательских аудиториях, разделившихся столетия два назад.

В одной читали Четьи-Минеи, в другой – Ричардсона и госпожу Жанлис. В одной покупали издания книгопродавца Игнатия Тузова, одобренные Святейшим синодом, в другой следили за новинками Пирожкова и Перцова, печатавших «декадентов». Даже у одних и тех же классиков «бородатые» и «безбородые» читали разное. Одни – «Гавриилиаду», другие – «Отцов пустынников…»; одни – «Ревизора», другие – «Размышления о Божественной литургии»… И так далее.

Порой эти два круга чтения пересекались. В позднем Достоевском, в некоторых вещах Лескова, Шмелёва… Но полностью не сливались никогда. Может, только в советское время, когда число «бородатых» читателей было доведено до критического минимума. Когда «бородатые» читали, за неимением другого, и отлученного Толстого, и «сатанинского» Булгакова…

К началу нулевых всё вернулось на круги своя. «Бородатые» и «безбородые» читатели снова расселись по противоположным берегам.

На одном читают издания Сретенского монастыря;