Если полететь высоко-высоко… - Мария Романушко

Ты стал требовать от меня новых слов и новых фраз… Все игрушки и все предметы в доме носили теперь двойное название.

Прочли книгу «Говорящая машина». Книжка, скорее, для подростков, но Антон слушал, затаив дыхание.

На следующий день, едва проснувшись, тут же принялся конструировать говорящие часы… Накрутил множество колёсиков, винтиков, пружинок (в качестве пружинок используются те же колёсики). Объясняет:

– Ты скажи что-нибудь на французском языке, а часы переведут на русский. Это – говоряще-переводящие часы.

Я говорю в микрофон:

– Je vous aime!

И часы Антошиным голосом переводят:

– Я вас люблю!

Говоряще-переводящие часы поглотили Антона на несколько дней.

У нас гостит бабушка Дора.

Я уехала в Литконсультацию за работой.

Возвращаюсь – бабушка в слезах.

– Бабушка, что случилось?!

– Я не понимаю, что Антоша говорит… – плачет она. – Он на каком-то непонятном языке со мной разговаривает, а я ничего не понимаю! Говорю ему: иди обедать, а он мне непонятно что в ответ…

Ты разговаривал с ней по-французски! В три года ты с лёгкостью переключился на другой язык. И какое-то время отказывался говорить по-русски. Так что нам с бабушкой пришлось тебя просить и уговаривать вернуться в лоно родного языка…

И хотя со временем ты позабыл эту игру во французский язык, но в твоём словаре закрепилось смешное: «жевуземчик!» (от французского «жевузем» – я вас люблю).

А потом это словечко стало нашим общесемейным.

Моё окно светит все ночи напролёт… Но ведь и то окно – у канала – оно тоже не спит!

По ночам вышагиваю рецензии. Уже третий год… Я по-прежнему работаю в Литературной консультации. А ещё мне стали давать рукописи на рецензию в издательстве «Детская литература». Но платят там сущие копейки. Эх!… А деваться некуда. Я хватаюсь за любую работу.

Не забыть: как мы писали рецензии вместе с Антоном.

Я готовила ужин и диктовала. А он быстренько, одним пальцем настукивал на «Олимпии». Практически без ошибок! Если не знал, как пишется слово, спрашивал.

В три года он был уже моим замечательным помощником. Спасибо тебе, сынок!

Когда я стала рецензировать рукописи в «Детской литературе», я всегда давала их прочесть тебе. Твоё мнение для меня очень много значило. Иногда ты меня переубеждал. Мне казалось: стихи скучные, или рассказы слишком заумные, а ты убеждал меня в том, что они – «хорошенькие, смешные». А иногда – наоборот: мне казалось, что вполне даже ничего, а ты говорил: «Выбрось эти стишочки в мусорное ведро!»

И я меняла свой взгляд на них. В детской литературе ты был для меня главный эксперт и консультант.

Однажды произошёл жуткий случай. Тебе не понравилась рукопись. Очень не понравилась! Ты взял ножницы, вырезал всю середину (рукопись представляла собой толстую общую тетрадь) и изрезал страниц двадцать на мелкие кусочки…

Когда я это обнаружила, мне стало дурно. А обнаружила я это, когда пошла высыпать мусорное ведро – из ведра в мусоропровод посыпались клочки изрезанной рукописи… Меня бросило в жар! Что же теперь будет? Ведь рукописи я сдавала в издательство вместе со своими рецензиями на них. И всё это отсылалось обратно автору…

Несколько месяцев я ждала, что меня вызовут к директору издательства, в суд, в прокуратуру… Ведь автор мог решить, что часть его рукописи похищена!

Странно… но никаких санкций не последовало.

И всё же я взяла с тебя слово больше рукописи не истреблять.

Эта вечная проблема: поиски недостающего листика бумаги!

Всегда на последнюю рецензию не хватало двух листочков бумаги. Просто колдовство какое-то! И начинались поиски этих листочков по соседям…

Бумага в те годы была страшным дефицитом. Пачку бумаги можно было купить только в магазине Пишущих машинок на Пушкинской. И то не каждый день. Её надо было выследить! Успеть, поймать… Жаждущие бумаги приезжали к открытию магазина и толпились у его дверей, в ожидании, когда двери, наконец, распахнутся – чтобы ринуться внутрь… к полкам… на которых – желанные, плотные пачки БЕЛОЙ БУМАГИ!

Или – их отсутствие…

Не забыть эти поездки за бумагой на Пушкинскую. И какой счастливой я оттуда возвращалась, если сумка моя была отягощена пачкой БУМАГИ! О, счастье!…

А через какое-то время опять начинались поиски недостающего листочка…

Антошка говорил непрестанно! С утра до ночи. С перерывом только на сон.

И я взмолилась однажды:

– Дай мне подумать мои мысли! МОИ мысли!

Он очень удивился. Что у меня есть какие-то свои, отдельные от него, неведомые ему мысли. Он замолчал, ошарашенный. Помню его удивлённый взгляд…

Но через минуту он уже щебетал, как неутомимый весенний скворец…

Близится конец института.

С двумя предметами у меня проблема: с научным коммунизмом и текущей литературой. На зачёте по научному коммунизму получила незачёт. Ну, не могу я это выучить, не могу!!

– С такими знаниями предмета вы не сдадите госэкзамен! – сказал строгий преподаватель, здоровый мужичина, тот самый, что на самой первой лекции на первом курсе грохнул об пол стулом и сказал: «Вот это стул, я в него верю. А бога нет!» Вот ему мне и надо было сдавать эту галиматью…

А на текущей литературе произошла такая история. Обсуждали творчество Владимира Солоухина. И я сказала, что главная мысль его книг – это мысль о Боге.

– О чём? – взвизгнул наш преподаватель Юрий Пухов.

– О Боге,- повторила я.

– Ой, Романушко, что это вы такое несёте? Что за чушь! Я сейчас упаду со стула!

– Погодите падать, я ещё не всё сказала.

Но он мне не дал договорить:

– Романушко, запомните! Вы у меня зачёта не получите! Никогда!!

И вот, уже прошёл год с того случая, а он мне зачёт так и не поставил. Увидит в коридоре и ещё издали кричит:

– И не мечтайте! Зачёта вы всё равно не получите!

Ну, мне это надоело. Так ведь и до госэкзаменов не допустят! Надо, чтобы все зачёты были сданы. И вот, на очередной сессии я взяла и пришла в семинар к другому преподавателю – к Власенко. И сказала: «Я ваша новая студентка».

– Ну, хорошо, – сказал он и вписал мою фамилию в журнал. И тут же попросил меня рассказать о самом значительном, на мой взгляд, явлении в текущей литературе. Я сказала:

– Для меня их – два. Рассказ «Осенью» Василия Шукшина и рассказ «Свечечка» Юрия Казакова.

Он удивился. Попросил объяснить, почему.

Я сказала, что рассказ Шукшина – на уровне шекспировских трагедий. А так светло, нежно и пронзительно, как написал Казаков о своём сыне, так о детях ещё никто не писал. По крайней мере, в современной литературе. Власенко понравились мои слова. Он сказал, что я мыслю не стандартно, и это хорошо. А когда занятие закончилось, я сказала ему, что мне нужно сдать зачёт за прошлый год. Он сказал:

– Я не против принять у вас зачёт. Но я очень спешу. Я буквально бегу сейчас к Никитским воротам, у меня там встреча, и я уже опаздываю. Если хотите – побежали вместе.

– Хочу! – сказала я.

Мы действительно бежали трусцой по бульвару, правда, я могла бы бежать и скорее, но Власенко был пожилым и не худым, бежать скорее не мог, хотя пыхтел очень сильно. По дороге он задавал мне разные вопросы: что читала, что понравилось. Я отвечала и мысленно благодарила маму: её помощь в этом предмете была для меня бесценна: она читала разные журналы и пересказывала мне повести и романы, на которые у меня не хватало времени. Я без труда отвечала Власенко о том, что вышло в последнее время в «Юности», в «Новом мире», в «Дружбе народов»… Он то ли вслушивался, то ли нет, по-моему, он думал о своём, был чем-то сильно озабочен. Изредка он говорил: «Мне нравится ход ваших мыслей!» Потом резко остановился, плюхнулся на скамью, сказал:

– Давайте вашу зачётку!

Быстро написал вожделённое слово «зачёт», размашисто расписался, улыбнулся:

– Желаю удачи!

– Спасибо!

– Да не за что!

И – мы разбежались в разные стороны: он к Никитским воротам, я – к Пушкинской площади.

Больше на семинарах у Пухова я не была. А Пухов так ничего и не понял.

– А, опять Романушко не явилась! – ядовито замечал он, не видя меня на очередном занятии. – Передайте ей, что зачёта ей не видать! Своими прогулами она только усугубляет своё положение!

А зачёт давно красовался в моей зачётной книжке.

Потом меня вызвали в деканат.

– Почему вы не посещаете семинары по текущей литературе? – строго спросил меня декан.