Наедине с собой или как докричаться до вас, потомки! Дневниковые записи 1975-1982 - Леонид Гурунц

– Знаю.

– Знаешь и не хочешь спасти себя?

Ангел задумался, даже рукой повёл по моим седым волосам.

– Ты волен распоряжаться собой, – сказал он отрешённо. – Я тебе завидую, братец. Завидую и благославляю.

И взмахнув короткими крыльями, исчез.

Я уже привык к тому, что меня посещает ангел и ведёт со мной самый что ни на есть задушевный разговор.

– Здравствуй, – говорит он, садясь у края моей постели. И как старый знакомый подаёт мне руку.

– Здравствуй, – отвечаю я и спрашиваю обеспокоенно: – с чем пришёл, ангел. Всё-таки я тебя боюсь. Ты же…

Но ангел не даёт мне договорить:

– Пришёл проверить, похожи ли вы на людей?

– На людей? – удивляюсь я. – А кто же мы, если не люди?

Помните, как Самуил Маршак говорит: «Страшные люди в поэзии фальшивомонетчики. Неумелые не опасны. Опасны искусные…» И далее: «Обезьяны совсем похожи на людей: двигаются, как люди, а попугаи и говорят, как люди. Всё, как у людей, но не люди. Вот это страшно».

Я молчу. Крыть нечем. Ангел во многом прав. Мы фальшивомонетчики. Двигаемся, говорим, даже книги пишем, но не люди. Давно не люди. Человек начинается…

– Можешь не продолжать. Ничего от того человека, думающего о другом, ответственного за другого, не осталось. Одни Нарциссы, влюблённые в себя.

Ангел улетает, сильно раздосадованный. Ему этот обезлюдевший мир не по вкусу.

Завтра 72-ой день моего пребывания в больнице. Меня выписывают. Конец моим тайным записям. Конец моей больничной тетради. Выходим из подполья, из конспирации.

Жив. Жив, Курилка! Мы ещё повоюем!

Здравствуй, жизнь! Я тебя даже такую, какая ты есть, принимаю.

ДЕЛО ВСЕЙ ЖИЗНИ

Когда Андре Моруа задавали вопрос: "Ваше любимое занятие?", он неизменно отвечал: "Писать".

Писать – и мое любимое занятие. Вот уже более сорока лет я пишу. Рабочий день – мой отдых. Ни дня без строчки – был и есть мой девиз. Что из этого получилось – не мне судить.

Жизнь наша быстротечна. И человеку на этом свете отпускается всего понемногу: и молодость, и свежесть, и вдохновение.

Но на твоем пути встают рубежи, где, как на дозорных постах, словно бы проверяют твои документы: как ты использовал отпущенное тебе? Достойно ли ты прошел свой путь?

Возраст мой далеко не юношеский. Многое видел-перевидел. Кое-что успел.

Правильно ли я жил, много ли ошибался? Можно ли поколению, идущему нам вслед, кое-чему научиться у нас, уходящих?

Я улыбаюсь. Вопрос правильный. Но многие ли из нас, уходящих, перенимали опыт своих отцов, многие ли избежали тех ошибок, которые совершали наши родители, прародители? Не набивали ли мы шишек на тех же местах, на каких набивали их себе наши предки? Недаром говорится, если бы молодость знала, если бы старость могла…

Тем не менее мой долг поделиться своим опытом, предъявить отчет о пройденном мною пути.

"Человек познает себя в борьбе с препятствиями. Но для этой борьбы ему нужны орудия. Нужен рубанок и плуг", – пишет Антуан де Сент-Экзюпери в книге "Планета людей".

Мой плуг – то, чем я занимаюсъ, моя любимая работа. И я далеко не безразличен к тому, чему я посвятил свою жизнь, что оставляю после себя. Судьба всего моего писательского дела, с его минусами и плюсами, давно занимает меня, и я не могу сейчас, в этой своей исповеди перед закатом, не сказать о ней, не поделиться своими радостями и тревогами.

Я не моралист, я никому не навязываю своих убеждений. Просто хочу высказатъся о предмете, который является смыслом моей жизни.

Вспоминается детство. Это было в Нагорном Карабахе на заре нашей новой жизни. Я был пастухом, пас стадо, а в пастушьей сумке рядом с черствым куском хлеба лежал осколок увеличительного стекла, с помощью которого мы разукрашивали палки, выжигая на них затейливые узоры. Его подарил мне мой родич и побратим Васак, который только что приехал из города. Сколько радости доставлял мне и моим товарищам этот простой осколок стекла! Достаточно было уловить солнечные лучи, направить их на палку, как сейчас же начинала куриться тонкая струя дыма, оставляя за собой желанный след, – узоры, которые потрясали воображение деревенских простачков.

Литература напоминает мне увеличительное стекло, которое, собрав в фокус солнечные лучи, превращает их в чудодейственную силу – золотое перо, способное осуществить придуманные тобой узоры.

Так, в далеком детстве я получил первый урок профессии, которой посвятил жизнь, познание сущности этой профессии.

В том же далеком детстве я получил другой урок, научивший меня уважать правду жизни, не бежать от нее в кусты, как бы эта правда ни была сурова, неприятна.

Было холодно. Дуло так, что перехватывало дыхание. Даже овцы, которых мы пасли, спасаясь от пронизывающего ветра, сбившись в кучу, жались друг к другу.

Разложить костер в открытом поле было невозможно – ледяной ветер сразу задувал огонь. Неподалеку от нас стоял стог сена с целый дом. В наших местах владетельные хозяева метали сено большими стогами, иногда в пятьдесят возов, а бывало и во все сто.

– Давай разведем костер в стоге сена, – предложил Мушег, мой закадычный друг, с которым я пас стадо. – Там ветер нас не достанет.

Мушег был на целый год старше меня. Я во всем повиновался ему.

– Давай, – сразу согласился я, радуясь находчивости Мушега. Даже языком щелкнул от восторга. Облюбованный нами стог был весь в пещерках, больших и малых, прорытых с боков скотиной: любит она, поедая сено, вгрызаться в глубину стога.

В одну из таких пещерок мы и перетащили собранный хворост. Мушег прав – здесь уж нас ветер не достанет, не задует костер. Сухие ветки, защищенные со всех сторон от ветра, занялись веселым, быстрым огнем. Но вместо тепла я вдруг ощутил удушье. Меня душил дым.

Не помня себя я выскочил на воздух. Вслед за мной выбрался Мушег, кашляя, давясь дымом. Мы не сразу поняли, что наделали. Внутри пещерки все гудело, трещало. Еще минута-другая, и где-то наверху, у самого стожного кола-стожара, закурилась тоненькая струйка дыма. Дымок этот, подсвеченный языками пламени, угрожающе нарастая, поднимался все выше и выше.

Мы с ужасом смотрели в сторону села. Не приведи бог, если там хватятся. Но дым уже не курился, а валил и валил, как из исполинской цигарки. Надо было что-то придумать, как-нибудь скрыть от села этот дым.

– Тащи лестницу. Заберемся на стог, завалим огонь сеном! – прокричал мне в ухо Мушег.

И я опять поверил в спасительную выдумку товарища и притащил лестницу. Но лестница рухнула, проломив тонкую стену еще не обгоревшего сена, разом взметнув в небо клубы дыма и огня. Из села уже бежали люди.

Мне тогда было шесть-семь лет. С тех пор я знаю: дым сеном не прикрыть…

Кажется, Филипп II Испанский, посетив мастерскую Сурбарана, осмелился сделать ему замечание технического характера. Художник возразил, не оборачиваясь:

– Полагаю, Ваше величество, что если бы Вы присутствовали при сотворении Богом мира, Вы не отказали бы ему в своих советах.

Литература, как и живопись, со стороны кажется пустяковым делом – кому не лень зачастую набиваются к нам в учителя. Развелось у нас, у писателей, много апостолов, любящих поучать, подавать советы. Неважно, что этот апостол ни одной драгоценной мысли не подарил нам печатно. Устно тоже. Он даже не любитель литературы, ему она, как говорят, до лампочки. К физикам такие не идут, к химикам – тоже. А к нам идут. Почему-то литература им кажется постоялым двором, где каждый может получить ночлег.

Все сказано на свете,

Несказанного нет.

Но вечно людям светит

Несказанного свет…

Новелла Матвеева

Так что же это за штука такая, литература, которая так проста, доступна, заманчива и так сложна?

Одуванчик ждет ветра, чтобы разлететься на зонтики. Белые, пушистые, они без ветра жить не могут.

У цветка анютиных глазок три створки-лодочки. В каждой лодочке – семена. В свой срок створки эти с треском лопаются, выбрасывая семечко за "борт". Чтобы закинуть семечко далеко, как можно дальше, лодочка выгибается изо всех сил…

Так расселяются анютины глазки. Это так же естественно, как несущийся по ветру шар одуванчика. И эту естественность нельзя изменить.

Пока на планете есть одуванчик – он будет размножаться, разлетаясь на зонтики, он будет ждать ветра. Каких бы успехов мы ни добивались, ни открывали новые горизонты, цветок анютиных глазок будет выбрасывать свое семечко в почву…

Нельзя изменить птице путь перелета с крайнего севера в Африку. Нельзя изменить рыбе пути к нересту… Как нельзя отнять правду у искусства. Материал всякого таланта – это правда. Она нужна поэту, как птице – Африка, рыбе – путь к нересту, как одуванчику – ветер…

Настоящая литература, как одуванчик, ждет своего "ветра" и без него жить не может.

В наш век небывалых свершений и космических полетов человек ни в чем не испытывает нужду так, как в улыбке, простом рукопожатии, теплом слове, сказанном вовремя.