Научи меня любить - Ольга Егорова

Оказывается, в тот момент, когда все пределы невыносимого уже позади, но вечное забытье еще не наступило, человек способен думать только об одном — чтобы это произошло быстрее. Все остальное — уже не важно… Только бы отключился мозг. Только бы прекратились эти судорожные толчки невыносимой боли, только бы смолкла последняя нота…

Но она все продолжала звучать, все тянула его за собой, теперь уже не вниз, а куда-то вверх, все выше и выше, и он уже не сопротивлялся ей, потому что знал — дорога перед ним одна. Другой дороги нет…

А потом наконец все стихло. Боль накрыла его в последний раз с головой, захлестнула, как гигантская волна во время шторма, и потом оно наступило — желанное, долгожданное забытье. Мрак расступился, все вокруг стало белым. Белым и почти не прозрачным…

— Привет, Найк, — услышал он откуда-то издалека. — Какими судьбами?

Он сидел в машине и молча наблюдал за тем, как Степан Бирюков и Серега Пипин убивали человека.

Собственно, он почти не сомневался в том, что они его убьют. Хотя, в общем-то, об этом их никто не просил. Андрей просто хотел, чтобы они врезали этому парню как следует. Чтобы знал свое место. Чтобы неповадно было впредь…

Он так и сказал: «как следует».

Но, в общем-то, догадывался, что в их понимании следует — только так… А как же иначе?

«Звери», — глухо проговорил он и отвернулся, чувствуя, что нервы его уже не выдерживают подобного зрелища.

Парень, вышедший из темно-фиолетовой «девятки», сначала сопротивлялся. Сопротивлялся отчаянно — так, что Андрей даже позавидовал ему. Наверное, у него имеется какая-то веская причина для того, чтобы жить. Для того, чтобы бороться за эту жизнь — так отчаянно. А вот у него, у Андрея, нет такой причины…

Впрочем, он знал, что это за причина. Женщина, которая еще совсем недавно принадлежала ему, Андрею Погорелову. А теперь… Теперь она не будет принадлежать никому. По крайней мере, никому из них двоих. «Как драматично, — усмехнулся он. — Почти Шекспир».

А еще он знал — чем отчаяннее тот будет сопротивляться, тем меньше у него будет шансов остаться в живых. Это как красная тряпка, от вида которой наливаются кровью глаза разъяренного быка. Этот парень обречен. Они убьют его…

«Они убьют его», — услышал он вдруг чей-то голос. Оглянулся вокруг, но в машине кроме него никого не было. И окна были плотно закрыты. Он сам закрыл их. Специально закрыл для того, чтобы не слышать слишком отчетливо звука ударов.

«Они убьют его», — снова услышал он голос. Кажется, женский голос. Он даже смутно вспомнил о том, что этот голос был ему хорошо знаком — когда-то давно, сто тысяч лет тому назад, этот голос был голосом женщины, которая его любила.

Перевел взгляд — туда, где двое его приятелей превращали тело человека в кровавое месиво. И вдруг осознал совершено отчетливо: они его убьют.

— Они же убьют его, черт возьми! — глухо прокричал он, не узнавая собственного голоса. Ему вдруг стало страшно. Дикий, непередаваемый страх заставил его открыть дрожащими пальцами дверцу машины. Только бы успеть. Только бы не дать им возможность нанести еще один удар. Последний…

— Хватит! — закричал он, что было сил. Ноги стали ватными. Не слушались, не хотели вести его туда, где Бирюков и Пипин — убивали… — Хватит, я сказал! Да остановитесь же вы, уроды проклятые!

Он оттащил Бирюкова от валяющегося на земле тела. Лицо было залито кровью, на теле, на земле — везде была кровь. Пипин занес ногу для удара.

— Прекрати же ты, ублюдок! — снова закричал Андрей и кинулся к Пипину, набросился на него сзади, повалил на землю.

— Черт, — раздался испуганный голос Бирюкова. — Да он, похоже, того… Сваливать надо, ребята!

Они трусцой заспешили в машину. Андрей шел сзади. Почему-то не торопясь, словно и не задумывался о том, что их могут сейчас увидеть, вызвать милицию. Это было абсолютно не важно…

Он успел еще вызвать «скорую», прежде чем машина тронулась с места. Развез по домам притихших, за всю дорогу не проронивших ни слова приятелей.

И уже потом, оставшись наконец в полном одиночестве, понял вдруг, что завидует. Ужасно завидует тому парню, который остался там, на дороге. Потому что он больше — не живет…

— Молодой человек, у вас не найдется зажигалки? — услышал он вдруг чей-то голос. Подумал было, что голос снова ему померещился, но увидел краем глаз силуэт девушки, склонившейся возле окошка. В темноте он сумел различить только то, что волосы у нее были белыми и свисали с плеч упругими пружинками.

— Да, конечно, — ответил он. Протянул ей зажигалку, потом достал из кармана пачку сигарет и тоже протянул — ей. Она удивилась, собралась уже возразить ему что ведь не просила, а он вдруг вспомнил в этот момент про кольцо, про это чертово кольцо, из-за которого все и случилось.

— Что это? — она держала на ладони бархатную коробочку и смотрела недоумевающим взглядом.

— Это вам, — он пожал плечами. Напрасно она так удивляется — ведь, кроме нее, на самом деле это кольцо больше отдать некому. Не забирать же его с собой — туда… Там оно ему точно не пригодится.

— Это вам, — снова повторил он и нажал на кнопку автоматического стеклоподъемника.

Девушка и кольцо теперь оказались с той стороны стекла. Еще видимые, но уже ставшие теперь принадлежностью иного мира. Оставалось только включить зажигание, набрать скорость, и…

Он почти не почувствовал боли. Только глухой удар, такой громкий, что захотелось зажать уши. Но потом все смолкло и воцарилась — тишина. Та самая тишина, к которой он так стремился. В которой было так легко…

… — Привет, Найк, — услышал он откуда-то издалека. — Какими судьбами?

Лексин почти не изменился. Такой же длинный, нескладный и белобрысый, как всегда. Как и год назад, когда Никита видел его в последний раз.

Лексин был теперь здесь, рядом. Только лицо у него было отчего-то грустным. Как будто и не рад он был встрече со своим старым другом.

— Странный ты какой-то, Лексин, — проговорил Никита, глядя снизу вверх. — Как будто не знаешь, какими судьбами мы все сюда попадаем. Зачем задавать глупые вопросы?

Лексин молчал. Смотрел на него грустными глазами — как будто не верил, что он останется.

Только почему не верил? Разве здесь плохо?

Этот голубоватый мир нравился Никите. Здесь было хорошо, легко. И главное — здесь не было боли. Боль осталась там, на земле — куда ему теперь уже не хочется возвращаться. Потому что кроме боли он больше и не помнил ничего. Боль стала последним и единственным воспоминанием о той, земной, жизни…

Лексин вдруг начал петь.

Он всегда был чудным, этот Лексин. Странным немного. Вот и сейчас — ну с чего это вдруг ему вздумалось петь?