Преображение мира. История XIX столетия. Том III. Материальность и культура - Юрген Остерхаммель

к продолжению трудовых отношений – например, процесс, который ныне назвали бы превентивным арестом (Beugehaft). Так во вроде бы свободных отношениях наемных работников еще десятилетиями скрывались следы принуждения к труду.

С тех пор как в своем знаменитом исследовании 1974 года Роберт В. Фогель и Стенли Л. Энгерманн смогли доказать, что рабский труд вопреки классикам экономики и на плантациях, и на ремесленных и промышленных предприятиях по меньшей мере столь же эффективен и рационален, как труд свободный[227], схема линейного развития от принуждения к свободе перестала быть убедительной. Таким образом, следует отбросить идею, что свободный и насильственный труд не имеют между собой ничего общего, относятся к разным эпохам и представляют совершенно разные социальные миры. Более разумным кажется представление о некотором континууме, в котором работники и работницы имели дело с различными комбинациями разного рода принуждений[228]. Исторический переломный момент в XIX веке смещается в таком случае на шкале времени вперед. Внеэкономическое принуждение даже в Англии исчезло из трудовых отношений наемных рабочих в промышленности лишь после 1870‑х годов, а в других странах, о которых мы знаем меньше, это, вполне возможно, произошло еще позже. Даже после отмены некоторые функции индентуры не потеряли актуальности. Эмигранты в новоевропейских обществах искали поддержки у своих земляков. Если у китайцев вскоре появились собственные чайна-тауны, то, например, у эмигрантов из Южной Европы в США полулегальные патроны играли роль посредников при найме на работу, покровителей и эксплуататоров – схоже с вербовщиками, которые преимущественно организовывали приток первого поколения рабочих в города вне Европы[229]. Это не был свободный труд в духе либеральных теорий. В остальном уже многократно упоминавшиеся посреднические трудовые отношения с вербовщиками как с буфером не составляли особенности неевропейского мира. Например, импресарио, который в Италии до конца XIX века поставлял владельцам опер певцов, был не чем иным, как таким вербовщиком[230].

Рынок труда, лишенный равновесия

К концу XIX века появился новый фактор: подъем организованного рабочего движения. Постепенно складывавшиеся возможности коллектива со своими требованиями противостоять всемогущим владельцам капитала стали корректировать принципиальное неравновесие на рынке труда. Настоящий прорыв достигался лишь тогда, когда в национальном законодательстве открывалась возможность вести переговоры по тарифным ставкам (collective bargaining)[231]. Усеянный препятствиями подъем идеи свободного труда приводит к парадоксу: лишь ограничение свободы рынка в виде переговорной монополии со стороны рабочих дает индивиду свободу от средств принуждения покупателя рабочей силы – прежде всего, имевшихся у этого покупателя возможностей сталкивать друг с другом конкурирующих за рабочие места трудящихся и объявлять о немедленном увольнении. Свободный труд, по существу, возник из мотивированного соображениями социального государства лимитирования неограниченной договорной свободы. Один лишь перевод на контрактную основу трудовых отношений не был способен предотвратить или устранить «недостойность наемного труда» (Робер Кастель). Не имевший ничего, кроме собственной физической рабочей силы, трудящийся был существом без гарантий и прав, сравнимый в этом со своим антиподом, рабом. Одна лишь свобода рынка труда являлась нестабильным состоянием. Поэтому во взаимодействии между рабочим протестом, предотвращением революции элитами и моральными соображениями небольших реформистских групп через несколько десятилетий сложились основные черты социального государства. То, что свобода труда без защиты не годится в качестве основы для социальной интеграции, первыми поняли предприниматели-филантропы. Раннее социальное государство, складывавшееся с 1880‑х годов, систематизировало такого рода попечительство и заменило его, по сути, новаторским, революционным принципом обязательного страхования[232]. За этим стояло представление об обществе не как о сумме индивидов, но как о напряженном сосуществовании различных коллективов, – воззрение, в котором в принципе были едины и консерваторы, и социалисты. Лишь поэтому стало возможным создание раннего социального государства вопреки классическому либерализму. Но и классический (прежде всего британский и французский) либерализм у всех его представителей в теории и на практике не был совсем уж индивидуалистическим и «манчестерским». Поэтому «новый либерализм» смог примкнуть к общей тенденции амортизации условий труда государством. В течение двадцати-тридцати лет перед Первой мировой войной в промышленных странах Европы существовал своего рода базовый консенсус по отношению к «социальному вопросу». Социальное страхование, которое в Германии было прежде всего проектом консервативной стабилизации системы, в Великобритании стало после 1906 года предметом политики либерального правительства[233].

Каким бы естественным трудовым отношением ни представлялся нам сегодня свободный наемный труд, он не всегда был целью, к которой стоило стремиться. Прежде всего, в аграрных обществах пролетаризация не без основания рассматривалась как понижение социального статуса. В сельской Юго-Восточной Азии, например, где высоко ценился труд, крепкой была привязанность к собственной земле, а традиционные отношения между патронами и клиентами не воспринимались как слишком эксплуататорские; представление о том, что работу можно искать по своей свободной воле, развивалось медленно и лишь с появлением близлежащего городского рынка труда. Здесь долго предпочитали места прислуги в богатых домах и вообще формы зависимости, не опосредованные рынком[234]. У слабых есть лишь две принципиальные стратегии выживания: примкнуть к сильным или солидаризироваться с другими слабыми. Первая опция в целом более надежна. Колониальные правительства также часто были согласны отменить рабство, но колебались в том, чтобы допустить возникновение скорее всего политически неспокойного класса безземельных работников – разве что в строго контролируемых анклавах плантационной экономики. Оседлый крестьянин без политических амбиций и накопленных обид, усердный в работе на обеспечение себя и на экспорт, надежный налогоплательщик был в конце XIX века идеалом для большинства режимов в мире, как колониальных, так и нет, тогда как свободный наемный труд на селе составлял скорее подозрительное новшество. В промышленности дело обстояло иначе, но там не только у социалистов возникали сомнения в абсолютной личной свободе при асимметричных условиях рынка.

XIV. Сети: их размеры, плотность, непрерывность

«Сеть» – метафора столь же наглядная, сколь и обманчивая. Сети устанавливают связи в двух измерениях; они плоские, это структурирование ровного пространства. Сеть не имеет рельефа. Сетевой анализ в общественных науках, каким бы полезным он ни был, всегда скрывает опасность недоучета или недооценки иерархий – вертикального, или третьего, измерения. С этим связан тот факт, что сеть представляет собой своего рода демократическую структуру. Все ее узлы вначале равноценны. Взгляд историка особо не может ничего отсюда извлечь, пока не будет допущена возможность, что в рамках одной сети образуются более сильные центры и слабые периферии, то есть что узлы в сети разной «толщины». При этом не каждая сеть должна выстраиваться как паутина, то есть тяготеть к единому управляющему, контролирующему все остальные части сетевой структуры центру. Городские или торговые сети одинаково часто имеют и полицентрическую, и моноцентрическую базовую структуру. Полезна же