Солдаты Римской империи. Традиции военной службы и воинская ментальность - Александр Валентинович Махлаюк

после смерти Нерона доказывают, что «нет ничего страшнее военной силы, одержимой темными и грубыми страстями, когда она стоит у власти» (Galba. 1. Пер. С.П. Маркиша). Аналогичное мнение высказывает и Геродиан, который пишет (II. 6. 14), допуская явный анахронизм, что после убийства Пертинакса «впервые (!) начали портиться нравы воинов, и они научились ненасытно и постыдно стремиться к деньгам» (пер. А.И. Доватура), а продажа преторианцами императорской власти Дидию Юлиану с позорного аукциона стала прелюдией к последующим смутам и кровопролитию[396]. Указания на распутство, страсть к наслаждениям и деньгам, своеволие (luxus, voluptas, licentia, lascivia), продажность явно преобладают в тех характеристиках, которых удостаиваются солдаты в литературных источниках, и эти черты однозначно противопоставляются древней дисциплине, обычаям предков, воинской доблести и чести. «Чести и верности нет у людей на службе военной; Руки продажны у них: где больше дают, там и право», – восклицает в одном месте Лукан (Phars. X. 407–408. Пер. Л.Е. Остроумова. Сp.: V. 246–247, а также Aur. Vict. Caes. 26. 6). По словам Тацита (Hist. II. 69), в результате действий Вителлия армия теряла силы в распутстве и наслаждениях, вела себя вопреки старинной дисциплине и установлениям предков, при которых Римское государство зиждилось на доблести, а не на богатстве (cp.: Ann. XI. 18. 2; Liv. VII. 25. 9). Чаще всего алчность воинов трактуется как главнейший мотив их поведения. Уже в золотой век республики, вопреки тем старинным порядкам и организованности, которые отличали римское войско при взятии городов и были с восхищением описаны Полибием (X. 16. 2—17. 5), страсть к добыче и грабежу оказывается сильнее приказа и уговоров военачальника, приводит к насилию, осквернению святилищ и даже убийству собственных товарищей[397]. Обещание полководцев отдать на разграбление осажденный город становится настолько действенным стимулом для солдат, что они готовы ради наживы забыть об опасностях, усталости, ранах и крови (Tac. Hist. III. 27; 28; V. 11). Miles impius – это человек, который всегда наживается преступным путем[398], несет разорение мирным жителям как своего отечества, так и чужеземных стран; он особенно опасен, если его алчность и распущенность поощряются соответствующим поведением командиров[399].

Однако если согласиться, что анекдот является своеобразным выражением определенного общественного мнения, то необходимо признать, что присущие солдату корыстолюбие и наглость отнюдь не исключали его храбрости на поле боя. В подтверждение этого можно сослаться на две истории, схожие гротескным заострением парадоксального сочетания отваги и жадности. Первая, рассказанная Федром (в 8‐й басне из неизвестных книг), повествует о солдате Помпея Великого. Этот воин, слывший заведомым развратником, осмелился даже ограбить обоз полководца. Приведенный на суд, он столь нагло отпирался от содеянного, что Помпей, пораженный подобной наглостью, изгнал его из войска. Затем, однако, тот же воин вызывается на поединок с неприятелем и лихо его побеждает, но Помпей, признав его отвагу, припоминает его наглость и не вручает ему заслуженной награды. Вторую историю мы читаем в одном из посланий Горация (Epist. II. 2. 26 sqq.). Солдат Лукулла однажды лишился всех своих сбережений, ограбленный во время ночного сна. Разозлившись, он совершил замечательный подвиг: выбил целый гарнизон из богатой и хорошо укрепленной вражеской крепости. За это славное деяние он получил почетные награды и 20 тысяч сестерциев. Когда же командующий стал уговаривать его разрушить еще одну крепость, суля великие награды, воин отказался и ответил: «Тот куда хочешь пойдет, кто потерял свой пояс». Подобные анекдоты, разумеется, не могут претендовать на фактическую достоверность. Примечательна, однако, подтверждаемая ими общая тенденция источников, даже самых недоброжелательных по отношению к солдатам: среди типичных пороков римского воина очень редко называется трусость. Парадоксальным образом жадность и дерзость как типичные характеристики солдат могли восприниматься в неразрывном единстве с храбростью и воинственностью. Так, Квинтилиан, предостерегая судебного оратора от нанесения оскорбления целому сословию, пишет: «Если ты назовешь воинов жадными, прибавь, что нет ничего удивительного, если они считают переносимые ими опасности и проливаемую кровь достойными большего вознаграждения; называя их дерзкими, надо помнить, что они более привыкли к войне, нежели к миру»[400].

Надо сказать, что не только опыт гражданских войн питал в обществе страх перед солдатским произволом, выливавшимся в грабежи и насилие. И в условиях мира солдаты воспринимались как угроза простым обывателям. Поэтому мнение Аврелия Виктора (Caes. 35. 10) о том, что сдержанность и стыдливость почти незнакомы людям военным, хотя и отражает главным образом впечатления от периода «военной анархии» III в., абсолютно созвучно многочисленным высказываниям античных авторов, как языческих, так и христианских, констатирующих в поведении военных, особенно в отношениях со штатскими, враждебность, высокомерие, надменность, наглость, чувство превосходства, питаемые сознанием своего привилегированного положения и фактически полной безнаказанности[401]. Можно вспомнить о дискуссии между двумя крупнейшими юристами конца республики и начала принципата Сервием Сульпицием и Лабеоном, которые, обсуждая обязательственные отношения между землевладельцем и держателем, как на вполне обыденный факт указывали на воровство и грабежи со стороны солдат[402]. То, что эти литературные свидетельства в немалой степени отражали реальное положение дел, подтверждается любопытным папирусным документом из Египта, датируемым около 133–137 гг. Это – официальное распоряжение префекта Египта М. Петрония Мамертина, который пишет, что до него дошли сведения о том, что многие воины без подтверждения своих полномочий (ἄνευ διπλῆς) ходят по окрестным селениям, требуют сверх должного лодки, ценности, людей, забирая одно для собственной надобности, другое – для того чтобы снискать благорасположение начальства. В результате их наглости (ὕβρις) обывателям причиняется ущерб, а войско позорит себя алчностью и беззаконием (ἐπὶ πλεονεξίᾳ καὶ ἀδικίᾳ). Поэтому префект, грозя строгими карами, категорически предписывает военачальникам и чиновникам не допускать подобных вещей[403].

Жадность и привычка к роскоши всегда стоят в одном ряду с праздностью и ленью (otium, contumacia), являющимися той почвой, на которой произрастают все прочие пороки воинов[404]. Как подлинное глумление над нормативной суровостью воинской жизни предстают такие атрибуты роскоши и развращенности, как пристрастие к баням[405], присутствие в лагере женщин, пьянство[406], развратные песни, мягкие ложа, портики, крытые галереи и изящные сады[407]. Нередко под пером писателей императорского времени вновь оживает бессмертный образ хвастливого воина, «Скверного и бессовестного, обмана и разврата преисполненного», «посмешища народного… хвастунишки… кудрявого, напомаженного, распутника всем известного» (Plaut. Miles. 89–90; 924–925. Пер. А. Артюшкова). Например, легионеры, служившие в Сирии, аттестуются Тацитом как «щеголи и корыстолюбцы», nitidi et quaestuosi (Ann. XIII. 35. 1), а Фронтон добавляет к их портрету такой признак изнеженности, как выщипывание волос на теле (Fronto. Ad Verum