Иди за рекой - Рид Шелли

Воображаю, какое дикое зрелище предстало перед взором водителя автомобиля, который я остановила. Мне это было безразлично, но волосы у меня свалялись в колтуны, а грязная одежда на истощенном теле представляла собой устрашающее зрелище, так что удивительно, что он вообще остановился, когда увидел меня на дороге. Водитель оказался не из местных, но лицо у него было доброе, и он согласился довезти меня до города. Сладкий одеколон и мята, сигареты, обувной крем, бензин, кожа – обычные запахи цивилизации были теперь так непривычны для моего обостренного обоняния, что я еле высидела в машине. Шутливые любезности водителя стали первыми словами, обращенными ко мне с тех пор, как я ушла из дома в апреле. Голос у незнакомца был певучий и низкий, слова звучали бодро и искренне. К счастью, он оказался не болтлив. Я уткнулась головой в теплое оконное стекло, закрыла глаза и позволила рокоту мотора баюкать меня до тех пор, пока я не почувствовала, как автомобиль замедлил ход, съехал с трассы, перевалил через мост и свернул на гравийную дорогу к Айоле.

Я увидела наш ларек, такой нестерпимо родной, а в нем – аккуратные ряды идеальных персиков и ничуть не изменившуюся милую Кору, которая стояла, прислонившись к столбику, и очаровывала проезжего покупателя. Именно персики силой своего непреодолимого притяжения вытащили меня из леса в горах, но теперь, когда они были рядом, я не могла представить себе, как снова стану жить среди них, как буду болтать с Корой, как войду в дверь родного дома. Я стала дикаркой, чужой в своем краю. Я попросила водителя проехать вдоль окраины города и свернуть на нашу дорогу, но и теперь, когда я давала ему эти инструкции, возвращение домой не входило в мои планы. Он снизил скорость и остановился перед темными соснами, за которыми – этого он знать никак не мог – был спрятан дом.

– Точно здесь? – уточнил он, с недоверием обводя взглядом деревья.

– Да, сэр.

Руби-Элис не откажется приютить меня так же, как она приютила Уила. В этом я нисколько не сомневалась. Я поблагодарила мужчину, выкарабкалась из его ароматной машины и побрела через сосны к воротам Руби-Элис. Маленькие собачки, цесарки и игривые цыплята тявкали, кудахтали и разбегались во все стороны.

Не успела я дотянуться до розовой двери, как Руби-Элис приветливо ее распахнула. Она провела меня в дом, поддерживая под локоть, как будто из нас двоих не она, а я была хрупкой старушкой, и в доме я сразу же рухнула на диван. Она смотрела на меня, и в ее ввалившемся глазе читалось нечто, напоминающее жалость, а второй, безумный, был полон тревоги и вместе с тем светился пониманием.

Ее голубые дрожащие руки поднесли к моим пересохшим губам стакан воды. Она накормила меня бульоном и хлебом. Она принесла мне свежий персик, нарезанный, как для маленького ребенка, мелкими кусочками и аккуратно разложенный на изящном фарфоровом блюдце. Хотя в ее домике было тепло, она укрыла меня розовым лоскутным одеялом, и я вцепилась в него, как в напоминание о моем малыше и об Уиле.

Я спала три дня и три ночи, иногда просыпаясь для того, чтобы получить то скудное количество еды и питья, которое было в состоянии удержать мое тело. Руби-Элис с каждым кормлением увеличивала размер порции и ее твердость, пока наконец, проснувшись на четвертый день пополудни, я не смогла съесть первый за долгие месяцы полноценный обед. Руби-Элис зарезала и поджарила курицу, и я проглотила ее, как медведь, очнувшийся от зимней спячки. Я съедала все, что бы она передо мной ни поставила: клубнику, жареную картошку, стручковую фасоль с кубиками ветчины, воздушный малиновый маффин, разрезанный пополам и сдобренный сливочным маслом. Я ела, пока мне не стало плохо, подождала час и принялась есть снова. Руби-Элис помогла мне вымыться и дала свежую одежду. Она вычесала колтуны из моих длинных волос, свернула их в жгут и собрала в свободный пучок. Нам обеим было не привыкать к молчанию, поэтому ни старая женщина, ни я почти не говорили – если не считать моих многочисленных изъявлений благодарности и ее удовлетворенных хмыканий в ответ. Если она и слышала, как я всхлипываю и подвываю, оплакивая своего потерянного ребенка, то ей хватало мудрости меня не трогать.

Если бы не Уилсон Мун, я бы так всю жизнь и думала, что Руби-Элис – просто сумасшедшая старуха, которая нуждается в Божьей помощи. Если бы не Уилсон Мун, я бы никогда не узнала о своей притягательности, красоте и силе и никогда бы не испытала того ни с чем не сравнимого чувства, которое испытываешь, когда прижимаешь к груди Малыша Блю. Я пообещала, что постараюсь сделать так, чтобы эти воспоминания перекрыли мою боль и потерю, и с этим обещанием наконец встала с дивана и вместе с Руби-Элис пошла к воротам. Она позволила мне коротко обнять с благодарностью ее костлявые плечи, и после этого я шагнула в сосны и направилась к тропинке, которая вела к ферме моей семьи. В этот момент поезд 17.47 протяжно и низко прогудел о моем возвращении.

Глава пятнадцатая

На ферме никого не было – ни Сета, ни Огдена, ни папы, ни Рыбака. Даже кур и свиней – и тех не оказалось на привычных местах в сараях. В доме повсюду были следы папиного присутствия – старые газеты, немытые чашки из‐под кофе, грязные следы от ботинок, нестираная одежда и небрежно разбросанные рабочие перчатки, – но вот комнаты Огдена и Сета обе оказались чистыми и пустыми, если не считать голых кроватей и покрытых пылью комодов. На рабочем столе и в раковине громоздилась грязная посуда, которая явно копилась не один день. Огород пересох и не был засажен. Только моя комната выглядела нормальной и, похоже, оставалась нетронутой с того дня, когда я ушла; записка к папе лежала развернутая на кровати. Я села и перечитала собственные слова: “Я тебя люблю. Прости меня. Не волнуйся”. Теперь это послание казалось мне наивным, будто было написано ребенком. Я скомкала листок и, выходя из комнаты, бросила его в ведро. Я действительно любила отца, но теперь избавилась от страха и послушания, которые прежде неотступно эту любовь сопровождали, и понятия не имела, кем он станет для меня отныне.

Единственный, перед кем я действительно чувствовала себя виноватой, это Авель. Я нашла его в конюшне, неухоженного, но здорового. Он запрокинул голову в приветствии, в мягких шоколадных глазах сверкнуло узнавание и облегчение. Я несколько раз ласково провела ладонью по его гладкой золотисто-коричневой шее, и он ткнулся мордой мне в плечо, будто говорил: “Ну все, мир. Рад, что тебе удалось вернуться домой”. По крайней мере, я на это надеялась. Я подержала перед ним ведро овса, он поел.

Поцеловав белую звезду на широком плоском пространстве между глазами Авеля, я решила – по крайней мере пока, – что если я за что‐то и должна просить прощения перед Богом, человеком или зверем, то лишь за то, что причинила боль Авелю. Влюбиться в Уилсона Муна было самым честным поступком за всю мою жизнь. А если у честного порыва возникают непредвиденные последствия, это еще не делает его менее правильным. Нам же остается – я научилась этому у Уила – лишь смотреть в лицо этим последствиям и делать все, что в наших силах, какими бы невообразимыми, ужасающими, прекрасными или безнадежными эти последствия ни были. Я представила себе Малыша Блю – теперь он был на неделю старше и от нормального питания стал румяным и пухлым. Хотя сердце у меня разрывалось на части и печаль текла по жилам густой смолой, я знала, что отдать моего малыша – это было честно.

В отдалении послышался шум мотора папиного грузовика, с трудом одолевающего длинную подъездную дорогу. Я собралась с духом и вышла из сарая его встречать. Папа выключил двигатель и выбрался из кабины – и не сразу заметил, как я иду в его сторону, но вот зато сразу за ним из грузовика выскочил Рыбак и помчался ко мне, радостно виляя хвостом. Я присела на корточки, чтобы приласкать старого пса, и, посмотрев на отца, встретилась взглядом с его бледно-серыми глазами. Они были бесцветные, как речные камни, и смотрели на меня так, будто я то ли дурочка, то ли чужая, то ли и то, и другое сразу.