Иди за рекой - Рид Шелли

То, что произошло дальше, воображение нарисовало мне так отчетливо, будто я лично присутствовала при этой сцене: когда трескотня соек наконец утихла, женщина настороженно повернула голову, прислушиваясь к первым нежным звукам плача, доносящимся из машины. Сначала, представляла я, она приняла крик ребенка за птичье пение, но потом материнский инстинкт указал ей на ошибку. Я так и видела, как она застегивает блузку, передает своего собственного младенца мужу, подходит к автомобилю – сначала настороженно, а потом решительно, уверенным и быстрым шагом. Я видела, как она заглядывает в окно, ахает, распахивает дверцу машины и, не веря собственным глазам, смотрит на заднее сиденье. А потом – и в этом я нисколько не сомневалась – она торопливо, повинуясь инстинкту, прижимает моего изголодавшегося ребенка к груди и кормит его своим сладким жирным молоком, спасительной пищей, которой я ему обеспечить не сумела.

И пока она вот так держала его у груди, я представляла себе, я надеялась, что она, наверное, подумала обо мне. Стала, наверное, вглядываться полным тревоги и сочувствия взглядом в лес, понимая, что где‐то там молодая мать, такая же, как она сама, которая отдала своего ребенка и в изумлении поковыляла прочь. Поступок вроде этого ее наверняка озадачит, и она станет ломать голову над тем, какие нечеловеческие обстоятельства должны были вынудить женщину принять настолько немыслимое, глупейшее решение.

Я лежала в лесу на земле, по‐прежнему загипнотизированная беспрестанным кружением сарыча, и крепко прижимала к щеке правую руку – ту часть меня, которая последней прикасалась к моему ребенку. Я представляла себе, что оттиск крошечной головки отпечатался в линиях и складках моей ладони, и снова и снова проводила рукой по лицу, надеясь, что, может быть, и он как‐нибудь почувствует мое прикосновение.

Должно быть, я уснула, потому что дальше помню только, как проснулась на жесткой земле – там, где упала: спина исколота камнями, голова гудит. Я лежала не двигаясь и смотрела просто на приглушенные сумерки и одну серую тучу в форме розы. Я заново прокручивала в голове прошедший день. Когда я решилась идти искать помощи, у меня в мыслях не было отдать кому‐нибудь сына. Но когда я увидела тех людей с пикником – сверкающую черную машину, налитую грудь, семью, – у меня перед глазами промелькнули варианты жизни моего малыша. В одной версии он оставался моим, но продолжал слабеть с каждым днем и почти наверняка умирал, а если и ухитрялся выжить, если мы оба ухитрялись выжить, то где же нам было найти пристанище? В другой версии он навеки покидал меня, чтобы стать сыном другой женщины, но там его кормили, он рос, полнел, у него было будущее, отец, дом. Как мама-лань, которая наверняка разрывалась между инстинктом отдать предпочтение более сильному олененку и желанием вскормить того, который слабее, я тоже прислушалась к голосу каких‐то еще более глубинных недр, чем логика, любовь и даже надежда, и сделала примерно тот же выбор. Я двинулась к ним бессознательно, как во сне, будто некая сила, отличная от привычной механики мозга, несла мои ноги через сухую траву и полынь, по неровной каменистой почве, в сторону автомобиля, я шла вперед, не вполне осознавая, что делаю, пока это не было сделано. Вот я прижимаю крошечное тельце к груди. А через мгновенье уже открываю заднюю дверь машины, опускаю его на кожаное сиденье, с тихим щелчком закрываю дверь и ухожу.

Темнота наступила очень быстро, черная и безлунная. Я встала, доковыляла до группки сосен и легла под ними, поддавшись иллюзии, будто в холодную ночь они меня защитят. Я то проваливалась в сон, то снова из него выныривала, меня мучили кошмары о том, как мой малыш плачет по мне, и я все искала его, искала, но не могла найти. Едва в небе на востоке появилась чуть заметная полоска желтой зари, я встала, дрожа, с трудом разгибая руки и ноги, и пошла, пытаясь двигаться по своим вчерашним следам. К тому моменту, когда окончательно рассвело, мне удалось отыскать ту поляну, и я стояла на том самом месте, где оставила своего ребенка. Автомобиля и семейной пары тут больше не было. Не осталось ни отпечатка ноги, ни следа от шины – будто моего ребенка украли призраки, жестоко помрачив мне разум. Я в полузабытье вертелась вокруг своей оси, снова и снова обводя взглядом место происшествия, будто, если посмотреть еще разок, можно отыскать какое‐нибудь свидетельство того, что стало с моим ребенком. В приступе паники я стала думать, что, возможно, этот случай мне почудился и на самом деле я оставила ребенка незнамо где.

Внезапно глаза мои остановились на персике, лежавшем на большом валуне и в лучах восходящего солнца походившем на оранжевый драгоценный камень. На коврике для пикника было два персика. Теперь она получила моего ребенка, а я – ее персик. Она оставила его для меня, возможно, догадавшись по невесомости Малыша Блю, что его мать голодает, но, что еще важнее, она, по‐видимому, знала, что я вернусь сюда в поисках хоть какого‐нибудь подтверждения того, что мой ребенок попал в добрые руки.

Я с опаской подошла к персику, не доверяя собственному сознанию. Когда я протянула руку и убедилась в том, что плод – настоящий и к тому же такой идеальной спелости, что я буквально почувствовала папину руку, откручивающую его от ветки, и нежные пальцы Коры, которая подхватила персик и уложила в бумажный пакет, я осознала, что наши жизни – моя и семьи в сверкающем черном автомобиле – пересеклись еще раньше, чем я набрела на них в лесу. Они останавливались у нашего придорожного ларька. Возможно, спросили, где тут есть приятное место для пикника – такое, чтобы ненадолго съехать с трассы, – и последовали указаниям Коры. И вот, пока Кора жестикулировала своими полными руками и объясняла, где свернуть налево, а где направо, чтобы попасть в это самое место, я, наверное, как раз пустилась в свое блуждание в сторону поляны, которую она им описала. Я не обладала той фундаментальной верой в божественное провидение, с какой жила моя мать, но в тот момент решила, что, может, она была права насчет воли Божьей. Моему ребенку нужны были груди, полные молока, нужна была мать, которая сможет как следует о нем заботиться, отец из здешних, и все это сюда явилось. Мне нужна была пища и подтверждение того, что моего сына нашли, и вот я держу в руке чудесный плод.

Первый откушенный кусочек был настолько восхитителен, что мне обожгло рот. Я позволила персику взорваться сладостью на моем пересохшем, истосковавшемся языке, а потом сделала несколько укусов не спеша, с наслаждением, будто в них заключалось спасение моей души. Помимо воли я принялась пожирать персик жадно, заглатывая огромными кусками, сок стекал по запястьям и заливался в потрепанные рукава свитера. Через мгновенье драгоценный дар был уничтожен. Я начисто обсосала косточку, не оставив ни единого клочка мякоти, а потом облизнула грязные руки и запястья – собрала последний вкус сока.

Ничуть не утолив голода, я вышла с поляны, где когда‐то была припаркована черная машина. За поляной начиналась узкая проселочная дорога, примерно с полмили она петляла по лесу, а дальше пересекалась с дорогой пошире, устеленной тусклым желтым гравием. Будь я в здравом рассудке, то к этому моменту уже, конечно, поняла бы, где нахожусь, но все мои силы уходили просто на то, чтобы перемещать ослабевшее тело, с огромным трудом переставляя ноги. Дорогу, которая вела вниз по склону, я выбрала не из‐за направления, а просто потому, что не захотела идти в гору. Но именно это и был верный путь домой – я осознала это, когда бесконечная гравийная дорога вдруг потянулась вдоль ручья Биг-Блю и в конце концов слилась с трассой номер 50. Едва взглянув на приближающуюся машину, я как идиотка ринулась через раскаленный черный асфальт на противоположную сторону дороги и ухватилась за металлическое ограждение. Подо мной текла река Ганнисон, медленная и мелкая, и вдоль нее бежали железнодорожные рельсы. К востоку лежала Айола, город и жизнь, по которым я до этого мгновения не позволяла себе скучать.