Гильза с личной запиской - Валерий Дмитриевич Поволяев

испугаться – ведь знает же, что начальник превратит его в вареную колбасу низкого сорта…

И Жигунов на несколько мгновений действительно заколебался, но потом набычился упрямо:

– Нет!

На следующий день заместитель начальника заставы – высокий лейтенант из породы «дядя, достань воробушка» с немигающим сонным взглядом объявил Жигунову, что теперь тот будет охранять «самый большой и самый ответственный участок заставы» – плечо длинною в двадцать четыре километра.

Это был приговор: ведь каждый день теперь придется ходить в далекое далеко; двадцать четыре километра – это штука непосильная, язык можно высунуть легко, как легко и обморозить его. Особенно зимой, когда лютует пурга.

Жигунов стиснул зубы и отправился по маршруту, примечая по пути все, что потом могло пригодиться: и какое-нибудь мелкое озерцо с зеркальной поверхностью, глядя в которую, можно было бриться, и брошенную цистерну с продавленным боком, и каменную площадку, тяжелой плитой выползающую из-под мха, и соленые наледи, которые любят посещать дикие олени…

Поначалу было тяжело – ведь ходить надо было при полной выкладке, с автоматом и солидным запасом патронов, с продуктовым НЗ, тяжело бултыхающимся в «сидоре», но потом он потихоньку привык, втянулся, и дело двинулось, двинулось…

Паек у северных пограничников был хороший, давали даже крабов, красную икру, жесткую, как фанера, сырокопченую колбасу и шоколад, словно летчикам, и Жигунов, освоившись, оглядевшись, стал чувствовать себя очень неплохо.

Проверяя берег моря, исследуя засечки, которые делал специально, он доходил до крайней точки – оленеводческого стойбища, где обязательно заглядывал к бригадиру, которого звал дядей Василием, выпивал пару стаканов чая, съедал кусок оленины и уходил обратно.

Дядя Василий был не только бригадиром оленеводов, но и вождем своего племени – в общем, важным и осанистым человеком, который мог украсить любой президиум, даже Организации Объединенных Наций.

Иногда Жигунов давал дяде Василию консервы, а тот, благодарный, забивал оленя и отдавал пограничнику мясо. Тот тащил оленину на заставу.

Вот так они и жили когда-то…

Однажды дядя Василий за стаканом чая, отхлебнув глоток побольше, спросил у гостя:

– Видишь мою племянницу?

– Какую? Их здесь много.

– Ну вон, в расшитой кухлянке бегает. – Приподнявшись, позвал ее громко: – Адига, подойди ко мне!

Та подбежала, откинула на спину капюшон кухлянки, – вот уже стоит перед ними красивая, юная, свежая, как утренний цветок… Брови выгнуты вопросительно:

– Чего, дядя?

Дядя Василий, улыбнувшись, – не удержался от улыбки, это было невозможно при виде цветущей племянницы, – махнул рукой:

– Ладно, иди, Адига! – Проводив ее ласковым взором, дядя Василий проговорил озадаченно: – Она уже женщина, – покачал головой и подтвердил глухим, сбавившим громкость голосом: – Женщина. – Потом пробежался глазами по литой фигуре пограничника, хотел что-то сказать, но не сказал, смолчал, отхлебнул из стакана, вставленного в серебряный подстаканник, крупный глоток чая и поднялся с походной рыбацкой сидушки, обтянутой плотной шерстяной тканью. – Иди сюда!

В стороне от скатерти, на которой стояли чайник, сахарница и два блюда, одно с конфетами, другое с земляничным печеньем, которое Жигунов очень любил, высился старый, прадедовской еще поры сундучок, для крепости окованный крест-накрест латунными полосками.

– Иди-иди, не бойся, – подогнал дядя Василий пограничника.

Тот поставил стакан на скатерть, поднялся – хоть и привык он к многокилометровым пробежкам, а пробежки все-таки давали о себе знать, ноги ныли устало, им требовался отдых, – приблизился к бригадиру-вождю.

Дядя Василий открыл сундучок, Жигунов, увидев, что в нем находится, с изумлением покачал головой:

– Це-це-це-це!

До самого верха сундучок был наполнен деньгами, невскрытыми пачками, перепоясанными бумажными лентами. Оленеводам тогда очень неплохо платили, государство не жалело денег для укрепления Севера, и в первую очередь – наличных финансов, давало столько, сколько северяне хотели. Понимали люди, сидевшие наверху: Север – это будущее России.

А девать деньги оленеводам особо и некуда было – автомобили им не были нужны, в тундре легковушка увязнет в первых же двадцати метрах пространства, самолеты с вертолетами тоже не были нужны, они не умели ими управлять, и корабли также не были нужны, для ненцев, вогулов, вотяков и прочих заполярных обитателей самыми главными и самыми желанными кораблями были олени. Выше оленей они не ставили ничего. И никого, как показалось Жигунову.

– Если Адига забеременеет от тебя, я заплачу одиннадцать с половиной тысяч рублей.

По той поре это были очень большие деньги, именно столько стоила роскошная легковая машина «Волга». У Жигунова от такой перспективы, от автомобиля, замаячившего перед ним, даже дух перехватило. И Адига была девушка что надо – редкой красоты.

Старейшины разных северных народов прекрасно понимали, что замыкаться в рамках своего рода нельзя, это путь к вымиранию, свежие силы должны приходить со стороны.

Пограничник Жигунов и был такой свежей силой, которая и требовалась в племени дяди Василия, вождь понимал это, поглядывал на Жигунова вопросительно, готов был добавить денег к сумме, которую назвал.

Очень уж подходил статный парень его племени, ладен был и сноровист, вынослив, разумен, от него могла бы пойти в роду толковая ветвь, которая взяла бы верх над всеми остальными ветвями.

– Ну что, согласен? – спросил у пограничника дядя Василий. – Соглашайся, я даю хорошие деньги.

Жигунов молча покачал головой, движение это было таким, что по нему нельзя было понять, соглашается он или нет. А в Жигунове неожиданно проснулись отцовские чувства, – он уже заранее начал жалеть ребенка, который еще не родился, – как он будет жить тут без папы, с одной только мамой?

– Ладно, я накидываю тебе еще пятьсот рублей, – сказал дядя Василий, – это очень хорошие деньги.

– Знаю, – меланхолично пробормотал пограничник, поднял со старого ковра, на котором они сидели, свой автомат, закинул его за плечо.

– Если тебе не нужна машина «Волга» – купишь красивую жену.

Вместо ответа Жигунов покачал головой и ушел, а вскоре попросился, чтобы его перевели на другую заставу, и его перекинули из одного угла страны в противоположный, переместив на огромное расстояние, и он оказался на Амуре, в светлой казачьей станице, где в домах, в киотках за стеклами бережно хранили старые снимки, на которых были изображены серьезные, напряженно глядящие в объектив люди в лихо сдвинутых набекрень фуражках, при Георгиевских крестах.

Неведомо откуда и каким образом приплыло и прицепилось к нему очень прочно, – не отскоблить, – прозвище Шарабан, но что было, то было… Узнали на заставе и о том, как из него хотели сделать незаконнорожденного отца, и ободряюще хлопали по плечам, произносили какие-то необязательные слова, подшучивали, переживали, недоумевали, завидовали – в общем, у каждого было свое, но это жизнь Жигунова никак не изменило.

Он был человеком открытым, вел себя бесхитростно, как, собственно, и в ту