Окраина пустыни - Александр Михайлович Терехов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Нет. Да. Да! Да хорошо все. Слышишь? Все хо-ро-шо! Нормально. Как здоровье твое? Как себя чувствуешь, а? Поняла?
— Как раз завтра сдаю анализы. ана-ли-зы… Сдаю. Да мне тут надо. Надо. Потом скажу. Хорошо, что ты сегодня звонишь, завтра не застал бы. Тебя больше не призывали на сборы? Нельзя говорить? А ты ходишь на занятия?
— Конечно!
— Не пропускай. Трудная сессия? Ой, да что там все время прерывается, ничего же не слышно. А почему ты мне больше ничего не пишешь про эту девочку, беленькую, как она… Наташа?
— Лена.
— Как?
— Ле! На!
— Ты куда-то уплываешь.
— Наташа.
— Да, Наташа, ты привет ей передавай. Может, ты с ней приедешь? Побудете, да?
— Может быть.
— Передавай ей привет.
— Хорошо.
— Что? Алло! Алло! Вот теперь слышишь, да? Теперь хорошо. Похоронили Серегина дядю Толю, ты помнишь его, из десятого дома? Алло!
Мир подвихнул ноги, обрушился, пал и — все. Лишь треск и гудение пчелиное, раздраженное, злое.
Грачев еще звал:
— Алло, алло! Мама! Алло.
Выглянул, утирая теплый, кислый пот, из кабины, на ветерок. Никто не смотрел на него. Телефонистка, как муху в кулаке, слушала наушники, потом перебирала пальцами цифры, превратив диск в карусель, частила притворно тонким голосом далекой дежурной и отсчитала звонко ему недоговоренную мелочь — полтинник, нету связи, нету, нету.
На выходе он разодрал конверт для Таджикистана и искал на стоянке такси нужное, и нашел.
— Но тока шампанское, — было неловко безлицему за полуопущенным стеклом, — давай тока отъедем.
Грачев основательно вытаптывал себе место в глубоком снегу под кустами, может быть, сирени, и хватил прямо из горла, но полезло, потекло, напыжилось, до обидных слез.
— А что, нету стакана? — дед с белой бородой и в галошах на валенках застукал длинным посохом по ветвям, где было когда-то оставлено для желающих: нет, нету, нету.
— Может, в снег сронили, оглоеды. Давай тогда с рук, — и дед соединил руки в ковшик. — Лей. Хвать-хвать-хвать… Эх. Держи ты, плотней, ну… Да-а, вот доживешься так — ничего уже не надо, приходите меня и берите, прошло и не заметил. Ну чего ты? Да брось. Какой молодой, и киснуть. Через чего? Какая ерунда все эти бабы. Все равно — жизнь дерьмо! И все. У меня и хлеб где-то был… Ты не бросай бутылку. Зачем? Давай сюда, так. Спасибо тебе. Счастливый тебе путь — оборота не будь! Да ты глянь, где дорога, — чего кусты ломать?
— Это не вы дипломат оставили? — жалко спросила у него на вахте косая, повернувшись к нему ухом, будто опасаясь удара. — Не оставляли?
— Да наш это, Холопова. Да от него уже и шлейф хороший, называется, вышел на полчаса, ясно зачем по морозу, эх.
— И куда же он делся? Свалился на мою голову, чтоб у него ручки отсохли. и шишка выросла на голове, и язык отсох! Сколько ждать-то?
Он не пил самогон у заочницы Ирки, а час что-то ел и молчал, наедался, густая кровь текла только к голове, копилась и готовилась брызнуть и вырваться —ему тяжело было держать голову прямо.
— Ты представляешь. У нас такое расписание плохое, — щебетала Ирка и выбросила недоеденное за шкаф, и теперь его немедленно потащило в коридор, он коченел там, стоя, она все говорила ему:
— Тебе плохо, Грачев? Выпей чуть-чуть. Я всегда так, и плачу. Милый ты мой, как же ты улыбаешься? Хоть раз? Хоть по-доброму. Пойдем, ты ляжешь, отдохнешь, тебя отпустит все это. Олька вон ушла куда-то давно, —она становилась рядом, тепло прижималась, мягкая, мертвая. — Слушай, а как у тебя с литературой? А с философией? Ты должен со мной заняться. У нас такие контрольные, ты посмотришь.
— Я— географ. Я — открыватель новых земель.
И она хохотала и трепала его по голове поцарапанной рукой.
Он стоял внутри своего тела, сгибаясь под ношей его, ища его горло руками, но тело всегда прыгало на спину, отовсюду, ни ресничной толщины не давая ему оттаять от общей, единой глыбы своей, он играл с ним и подыгрывал, следовал, утешал, наслаждал, но всегда следом, украдкой высчитывал нужную часть и враждебное, — отмерить, отсечь, но оно росло едино, безгранично, не разделяясь, переливаясь, перетекая —он дрался с ним наугад... А тело играло с ним, вынося на неизбежное, хоть он грозил у его лица свистком из дерева лозы, которое вечно мочит космы в реке и никогда — на кладбище, он знал цену прочности пола и досок, плинтусов и линолеума и он мог, чтобы все полезло и поползло, поскакало хвостатыми мячиками, цепкими пружинками вихлястыми, и он рос, он очень хотел н пытался расти, оторваться от до поры сладкой и капризной, но навсегда — мертвой темницы, а тело не пускало его выше головы и на крысиный волос, И все, что осталось у него безбольного — из забытой поры, единой и нераздельной и счастливой, из безумия и незнания времени и судьбы — это руки, которые пеленали его в одеяло.
Для здорового дневного сна на веранде детского сада пеленали в одеяло. И он лежал спокойно, но уже зная это, и начинал кричать, как только первая сила перехлестывала и делала близкими колени, а вторая захлестывала еще и туже стягивала, и он кричал, давясь и задыхаясь, и ему казалось, что каждым своим червячьим усильем он затягивал себя туже сам, и оставался от него только голос и ощущение несыносимости и потери, растирания себя, он орал на мирно спящей веранде и сдавались они — его распутывали, отделяли от прочих, чтоб не мешал, и он ждал всех в группе, один, сказочным и вольным хозяином всех игрушек, в которые уже не хотелось играть, и знал, что потом будет то же самое, и опять эта мука еще пожить, вывернуться, увернуться от предчувствия этой последней, конечной тесноты навсегда — вот эти руки, вот это одеяло, без лица — все, что у него оставалось.
— Не прижимайся ко мне, — и он отпихнул ее. — Мне тесно.
— Ну, как хочешь. Страдать не буду, — с зычным равнодушием сказала Ирка и ушла, но заявились счастливые и румяные Шелковников
