Русское самовластие. Власть и её границы, 1462–1917 гг. - Сергей Михайлович Сергеев

грабить и убивать других без всякой защиты судом или законом, продолжавшаяся семь лет». Маховик неконтролируемого насилия, видимо, набрал такие мощные обороты, что сам его создатель ужаснулся, обрушив удары уже на самих насильников, а потом и отменив «странное учреждение».

Источники почти не упоминают о вооружённом сопротивлении опричному террору (Штаден пишет о двух случаях нападения «земских» на опричников). Протест выражался главным образом либо прошениями и молениями, либо побегами. Но и то и другое было смертельно опасно. Подавшие в 1566 г. царю челобитную об отмене опричнины земские дворяне были брошены в тюрьму, биты палками, а трое зачинщиков демарша — казнены. Осуждение опричнины митрополитом Филиппом, кстати, трусливо не поддержанное епископатом, обернулось для святителя извержением из сана, ссылкой и гибелью от руки Малюты Скуратова. После этого русские архиереи не только не смели пикнуть, но готовы были одобрить любой монарший каприз — так, в 1572 г. они разрешили Ивану вступить в четвёртый брак, что строго-настрого запрещалось православными канонами и решением совсем недавнего Стоглавого собора.

Пойманных беглецов (и их родственников), понятное дело, тоже ждала жестокая расправа. Даже такая форма эскапизма, как принятие монашества, была сопряжена с риском: «…когда уходы в монастырь стали многочисленными, Иван стал вносить в поручные записи обязательство служилого человека не постригаться без разрешения, а иногда подвергал самовольно постригшегося человека казни, невзирая на монашескую рясу, которой тот рассчитывал прикрыться от царского гнева. Так погиб Никита Казаринов Голохвастов с сыном Фёдором. Когда царь узнал, что тот постригся и принял „ангельский чин“, т. е. схиму, он приказал привести его с сыном в Александрову слободу и казнил их»[196]. Отношения между самодержцем и подданными в годы опричнины точнее всего охарактеризовал П. Я. Чаадаев: «…народ со связанными руками и ногами отдавал себя во власть впавшего в безумие государя».

Не вызвала опричнина и серьёзной оппозиции на уровне идей. Ключевский справедливо указывал, что у московского боярства XVI в. отсутствовал план «государственного устройства, в котором были бы полно и последовательно выражены и надёжно обеспечены политические притязания класса»[197]. И даже у наиболее образованного и литературно одарённого представителя тогдашней русской аристократии, каковым, несомненно, был Курбский, можно найти лишь бледные наброски такого плана. Князь Андрей красноречиво обличает царские злодеяния, но в его сочинениях нет чёткой политической программы, альтернативной Ивановой концепции самодержавия, кроме указания на то, что монарх должен прислушиваться к советам бояр и «всенародных человек».

Тем не менее политические взгляды Курбского уникальны для московской литературы: он воспринимает Русь не как владение государя (государство), а как общее дело (республику), в котором монарх должен блюсти не только христианские заповеди, но и естественные права подданных, в том числе и право на защиту от несправедливых гонений власти. Совершенно очевидно, что Курбский испытал влияние европейских ренессансных мыслителей, в первую очередь — польско-литовских[198].

Европейский контекст

В 1572 г. опричнина была формально отменена, но репрессии, хотя и гораздо менее массовые, продолжались до самой кончины Ивана IV. Безусловно, его политика террора была аномалией, эксцессом московской государственной системы, но она плоть от плоти этой системы и могла возникнуть только там, где отсутствовали механизмы защиты от тирании. По крайней мере, в европейском контексте опричнина беспрецедентна. Речь не о насилии как таковом, его в Европе XVI столетия было не меньше, чем в России, а о возможности массового уничтожения по воле монарха его же мирных подданных без всяких на то правовых оснований.

Генрих XVII Английский, старший современник Грозного, отправлял на тот свет своих жён и министров, но, во-первых, всё же по приговору суда, во-вторых, ничего подобного разгрому Новгорода за ним не числится. Распространённый в России миф о 72 тысячах повешенных бродяг в правление этого монарха не имеет фактического основания. При Генрихе проводились репрессии против католиков, сопротивлявшихся Реформации, а при его дочери-католичке Марии Тюдор — против протестантов (было сожжено около 300 человек). Но в обоих случаях гонимые не были только безгласными жертвами — известны восстания католиков против Реформации. В т. н. «Благодатном паломничестве», охватившем в 1536–1537 гг. Йоркшир, приняло участие около 40 тысяч человек. Участники Восстания Книги Молитв, произошедшего в 1549 г. в графствах Корнуолл и Девон, вели настоящую регулярную войну против королевской армии, хотя, разумеется, и потерпели поражение. Трон Марии угрожающе зашатался, когда в 1554 г. вспыхнул мятеж Томаса Уайатта, отряды которого едва не захватили Лондон.

«Пошлой девице» Елизавете I со стороны немалой части её подданных грозили вполне реальные опасности. Английские католики составляли против неё (и в поддержку её соперницы Марии Стюарт) заговоры, поднимали мятежи (в 1569 г. — практически одновременно с новгородским погромом — восстание охватило весь север страны), были фактически «пятой колонной» Испании, воевавшей тогда с Англией. Папа римский официально рекомендовал католикам лишить отлучённую от церкви королеву-еретичку жизни. «Двор и страну постоянно будоражили слухи о том, что тут или там схвачен либо католический священник, либо подстрекаемый иезуитами юнец, либо ирландец, намеревавшиеся, проникнув во дворец, застрелить Елизавету или заколоть её отравленным кинжалом во время прогулки. Никогда ещё угроза её жизни не была столь реальной, как в эти [1580-е] годы»[199].

Разумеется, Елизавета карала врагов. После подавления Северного восстания было казнено около 600 человек, часть земель мятежных баронов была конфискована и передана во владение дворянам-протестантам, на плаху взошли несколько участников заговоров. Но всё же массовой «зачистки» папистов, сравнимой с опричным террором, королева не провела, хотя протестантское большинство требовало самых крайних мер. Многие участники восстания получили амнистию, католическое меньшинство продолжало оставаться влиятельной силой.

Елизавета резко ослабила политическое господство аристократии в графствах, вынудила её распустить свои частные армии, для чего она использовала более пряник, чем кнут: «Пэры, остававшиеся при дворе на большую часть года, были неспособны играть активную роль в политике графств»[200]. Но итогом этого стало доминирование в местном самоуправлении джентри, пряников на которых уже не хватало и которые очень скоро составят оппозицию новой династии Стюартов. Последние годы правления Тюдоров были отмечены ростом сопротивления парламента, «фискальная обструкция» которого заставила Елизавету «возобновить продажу королевских земель, чтобы минимизировать свою зависимость от него»[201]. В парламентских дебатах продолжали звучать речи (и при преемнике «королевы-девственницы» Иакове I Стюарте тоже) о том, что, «за исключением периодов крайней необходимости, короли должны быть в состоянии „жить от своих средств“. Иными словами, они должны следить, чтобы их личных доходов было достаточно для поддержания их королевского состояния и хорошего состояния их правления»[202]. Несмотря на острую политическую ситуацию внутри страны, английский театр мог позволить себе постановку пьес о свержении