Русский самурай. Книга 2. Возвращение самурая - Анатолий Хлопецкий

С легкой руки доктора я стал ежедневно заниматься гимнастикой и, начав с влажных обтираний, отважно перешел к утренним обливаниям холодной водой. Отец Алексий посматривал на все это с веселым одобрением, считая, что отроку в моем возрасте полезно укреплять здоровье и заодно куда-нибудь расходовать силу и живость.

Я почувствовал, что отношение ко мне Василия Петровича с тех пор изменилось: я больше не был для него только сироткой, о котором он волею случая стал заботиться. Мне показалось, что теперь он увидел возможность передавать мне какие-то свои знания и качества. Словом, он как бы получил того, в ком, видимо, нуждался, – своего будущего преемника и наследника.

Речь, разумеется, шла не о материальных благах: Мурашовы были типичными интеллигентами-бессребрениками. Но они понимали, что владеют накопленным многими поколениями богатством знаний, раздумий, опыта, и готовы были щедро делиться с теми, кто способен был все это воспринять. Это были щедрые душой, по-настоящему добрые и справедливые люди. В этом я не раз убеждался всю свою жизнь.

Вскоре после этого я стал невольным свидетелем разговора, который навсегда определил мою дальнейшую судьбу. Как-то в начале недели по просьбе доктора я оседлал Мальчика и поднялся на крыльцо, намереваясь войти и доложить Василию Петровичу, что лошадь для него готова. Но голоса, донесшиеся из открытой форточки, заставили меня приостановиться. Я различил голос Надежды Сергеевны, но говорила она с какими-то несвойственными ей умоляющими и взволнованными интонациями:

– Васенька, ну ради меня! Ты же знаешь, как меня мучает то, что у нас не может быть детей… Мальчишка такой славный. И знаешь, он уже привязался к нам – я не представляю, как он снова останется один, если госпиталь вдруг переведут. Алексей Иванович любит его, но ведь он так стар… И отца у мальчика звали так же, как тебя, – Василием. Может, это предзнаменование?

Я понял, что речь идет обо мне, и буквально застыл на месте. Между тем жене отозвался доктор:

– Ну вот, уже до предзнаменований договорились. Ты же знаешь, Надя, что меня не надо долго упрашивать. Я и сам к нему привязался. Но наша кочевая военная жизнь… Бог весть куда она нас забросит. Мальчишке надо учиться. И еще одно: почему ты так уверена заранее, что он согласится войти в нашу семью? Мне кажется, нам все-таки придется спросить его, что он сам об этом думает.

Я стоял на крыльце с пылающим лицом и чувствовал, что просто не в силах войти сейчас к ним в комнату. Я бросился обратно, отыскал Ромася и попросил его доложить доктору, что лошадь готова, сославшись на то, что у меня еще не поены другие кони.

Полумрак конюшни, пахнущий лошадиным потом, сеном и навозом, несколько успокоил меня. Я налил лошадям воды и бросился навзничь на ворох сена. Сложные чувства обуревали меня. Больше всего думал я о матери: вспоминались наши с ней последние тяжелые годы, ее болезнь…

Мне нравилась Надежда Сергеевна, но трудно было даже представить, что я буду должен называть ее мамой. С доктором было проще: я уже с самых первых дней нашей новой встречи внутренне признавал за ним право по-отцовски распоряжаться мною.

И еще ведь был отец Алексий… Не будет ли мой уход в семью Мурашовых предательством по отношению к нему?

Я так запутался во всех этих противоречивых чувствах и размышлениях, что, видимо, пришел домой совершенно сам не свой, и отец Алексий, с его талантом человековедения, просто не мог этого не заметить. Он, по установившейся между нами привычке, взял обе мои руки в свои, усадил меня напротив себя и негромко попросил:

– Ну, рассказывай…

Затем немного помолчал, выслушав мой несвязный рассказ, и проникновенно заговорил, все так же не выпуская моих рук:

– Не подумай, что я хочу освободиться от тебя, дружочек. Но скольким людям твое согласие принесло бы душевное успокоение. Прежде всего – тебе самому. Разве я не вижу, как тебе приходится душой разрываться между нами всеми? Господь посылает тебе великое счастье обрести семью.

– А эта милая женщина, – продолжал он, – подумай, как она несчастна, что, потеряв первого ребенка во время ареста, она больше не может стать матерью. Ведь, Николушка, каждой женщине надо, чтобы ее кто-то называл мамой. Да и доктор, я думаю, втайне мечтает о сыне. А я… Не такой уж я эгоист, чтобы заставить тебя делить твою юность со мной, стариком. Мне будет достаточно знать, что тебе хорошо и у тебя есть близкие люди.

Признаюсь, нервы мои не выдержали напряжения, и я расплакался, уткнувшись носом в пропахшую ладаном рясу отца Алексия.

Не буду передавать разговор, который вскоре состоялся между нами всеми в доме у отца Алексия. Скажу только, что я дал согласие, и Василий Петрович оформил документы на мое усыновление, записав меня на свою фамилию. Я ношу ее до сих пор и стараюсь ничем не запятнать честное родовое имя партизанского доктора.

Тот вопрос, который больше всего мучил меня перед тем, как я вошел в семью Мурашовых, в конце концов разрешился сам собой: долгое время я пытался никак не называть Надежду Сергеевну, обращаясь к ней. А она и доктор старались тактично не замечать этого. Но однажды, уже зимой, Надежда Сергеевна решила отвезти заявку на лекарства в штаб верхом на Мальчике. Был гололед, давно не кованный конь поскользнулся, еще не выехав со двора, и, падая, сбросил свою всадницу. Она ударилась о лед головой и потеряла сознание.

Я бросился к ней, опустился на колени, и мне показалось, что она не дышит. Ужас охватил меня. Я тер ей виски снегом и со слезами повторял:

– Мама! Ну мамочка же!

Наконец она открыла глаза, тоже полные слез, – то ли от боли, то ли от моих слов – и обхватила меня еще слабыми руками:

– Ну успокойся, родненький… Ну ничего…

Она утешала меня так, будто это я упал и набил себе шишку.

Доктор уложил ее на несколько дней в постель, опасаясь сотрясения мозга, а мне велел присматривать, чтобы она вела себя смирно, и нам обоим доставляло огромное удовольствие, когда я строго окликал ее из соседней комнаты:

– Мама! Ты опять встаешь?! Тебе же нельзя, мама!

По-моему, она пыталась вставать только для того, чтобы еще раз услышать, как я называю ее.

Ромась на конюшне парил горячими сенными компрессами поврежденную ногу Мальчика и ворчал вполголоса, что где жинка замешается, там, конь каурый, завсегда добра не жди.

Я по-прежнему часто бывал в доме отца Алексия, он был все так же ласков и внимателен со мной, и все же какая-то невидимая тонкая стенка как будто образовалась между нами. Теперь мне думается, что старый священник просто потихоньку готовил и себя, и меня к неизбежной и, возможно, близкой разлуке, стараясь, чтобы она принесла нам обоим поменьше боли.

А что же Сахалин? Когда убрался с северной части острова выброшенный туда в апреле 1920 года японский военный десант? Судя по косвенным источникам, это произошло только в конце 1925 года, когда были установлены наши дипломатические отношения с Японией и статус Сахалина вновь был определен согласно Портсмутским соглашениям 1905 года – Северный Сахалин вошел в состав Российской Федерации, а юг острова по-прежнему остался под контролем Японии (до 1945 года). Неладно было и в самих японских оккупационных войсках по всему Дальнему Востоку и на Сахалине. Среди японских солдат вели работу опытные большевистские агитаторы, да и сама окружающая жизнь на многое открывала глаза оккупационному контингенту.

В один из выходных дней в кинотеатре Ощепковых появился Мицури Фуросава и спросил, где хозяин.

– Иены экономишь, Мицури: пришел в бесплатный день, – шуткой встретил его Василий.

Но Мицури даже не улыбнулся. Был он бледен и озабочен.

– Завтра нас отправляют в Японию, Васири-сан, – печально сказал он.

– Так это же хорошо, – удивился Василий. – Отслужил, значит? И жив остался. Увидишь своих близких, снова вернешься к своей работе…

– Ты не понял, Васири-сан, – все так же грустно отозвался Мицури. – Нас срочно высылают в Японию, потому что в казармах нашли большевистскую литературу. Всех поставят на специальный учет как «схвативших красную заразу». А с таких, как я, особый спрос: я ведь капрал. Считается, что я должен был первым обнаружить это и донести. О какой работе дома ты говоришь? Все дороги мне будут закрыты. Хорошо, если не упрячут в тюрьму… Да еще говорят, в нашей префектуре женщины с детьми на руках устроили демонстрацию – требовали возвращения своих мужей, братьев и отцов из России. А в самом Токио была забастовка на заводах и фабриках – тоже требовали прекращения оккупации…

Они оба не знали, что меньше чем через год Мицури придется пережить самое разрушительное из всех бывших до тех пор в Японии землетрясений, во время которого он потеряет всех своих близких. А еще через некоторое время на страну, еще не оправившуюся от разрушений, обрушится экономический кризис: один за другим будут лопаться крупные банки, объявят о банкротстве многие крупные концерны и фирмы. Толпы безработных заполнят улицы крупных городов, среди них окажется и Мицури. Может быть, предчувствуя все это, он и расстраивался…