Странники в ночи - Марк Ламброн

— Видишь? — сказала она, и в ее голосе прозвучали нотки враждебности. — Я отлично умею этим пользоваться. Если я немного с приветом (она сказала это по-английски: sidetracked), это не значит, что я не умею притворяться куклой. Надеваю серебристо-белокурый парик, сапоги из блестящей кожи — и они в восторге. В данный момент им нравятся худенькие, как эти певички-негритянки, ну, знаешь, всякие там Мэри Уэллс, Флоренс Баллард.

Я слушал Тину. Слушал ее с жадностью — и сердце у меня сжималось. Ей было только двадцать пять, а она перебирала эти фетиши так, словно примеряла саван.

— Ты должна все это выбросить, — сказал я. — У тебя этого чересчур много.

Тина пожала плечами.

— Ну то, что ты видишь, — это остатки. Мои приятели взяли что могли.

— Какие приятели?

— Амфетаминщики. Они таскают у меня вещи и продают, чтобы купить таблетки. А мне плевать.

Она закрыла шкаф и вышла из спальни. А я даже не попытался удержать ее. Когда я смотрел на молодую женщину, роющуюся в ворохе ненужных ей нарядов, у меня вдруг возникло одно воспоминание и заслонило ее от меня. Я снова увидел Тину, идущую мимо суперсовременных домов в богатом римском квартале Париоли. В тот день мне пришло в голову, что теперь она пользуется иными ориентирами, чем я, что мы с ней по-разному воспринимаем перспективу. Это странное ощущение: когда человек на твоих глазах перемещается в другое пространство. Живая, теплая Тина, которую я видел в кадре у Брагальи, уже тогда начала превращаться в застывшую полароидную икону. Может быть, в той, прежней Тине я искал именно это: неприметную трещину, которая с годами будет все расширяться, едва проявившуюся болезнь души? Неужели я хотел этого — чтобы пустая личина завладела мной, поработила меня, исковеркала?.. Воспринимает ли она меня как мужчину или я тоже превратился в силуэт, вырезанный из фольги, в сцепление молекул, танцующее перед ней среди серебристого тумана?

Тина снова села в кресло. И опять закурила.

— Знаешь, — продолжала она, следуя какой-то своей, непостижимой логике, — эти типы, которые крутятся возле Энди, почти все педики. У них там есть скамьи для порки, собачьи ошейники, всякие ортопедические штучки. Им хочется, чтобы все трахались, как принято у них, в любой момент, любыми способами, как делают они, когда Энди их снимает. На «Фабрике» есть один парень, Чак Уэйн, он говорит, что так делали римляне, Нерон, Калигула…

— Тебе лучше знать, Тина. Ты ведь жила в Риме, разве нет?

Казалось, она меня не слышит.

— Супружество, верность, беременность, — продолжала она, — для людей с Фабрики всего этого не существует. В общем-то я их понимаю. Они не хотят иметь детей, а я не могу их иметь. Чак говорит, что сейчас появляется все больше и больше людей, которые живут так, словно им и не положено заводить детей, словно они — последнее поколение, которому суждено похоронить все предыдущие перед тем, как откроется Рай… Знаю, тебе все это кажется странным. Не надо было мне столько говорить, я сейчас не принимаю «колеса», но я не могу с собой справиться, я так довольна, что опять тебя вижу… Я была влюблена всего два-три раза — на самом деле я была влюблена в тебя, Джек, но мне от этого слишком больно… В прошлом году я тоже была довольна, я провела месяц в Лондоне, там был один гитарист, такой элегантный, такой знаменитый. Он увозил меня за город, где большие деревья и лужайки, он настоящий английский помещик. У него в коробочке было полно таблеток, он пел мне блюзы… Странное дело, он может поиметь всех девушек, каких захочет, всех-всех, это правда, но если он заплачет, то только над воспоминаниями детства. Тебе не холодно?

— Нет.

В квартире было очень тепло, даже жарко.

— А я немножко мерзну. Знаешь, что еще говорит Чак Уэйн?

— Нет.

Она показала на телевизор.

— Он говорит, что Уолтер Кронкайт через телевидение посылает телепатические сообщения.

— Кронкайт? Телеведущий?

— Да. Когда он рассказывает все эти новости — про Вьетнам, про речь Хамфри, про переговоры с русскими, — его контролируют инопланетяне. Так говорит Чак. Ты сидишь перед телевизором, смотришь на экран, и на тебя воздействуют волны: Кронкайт работает как ретранслятор. Вот почему он всегда такой чопорный, застывший, вроде робота.

— А что он ретранслирует?

— Послания марсиан. От него исходит излучение, которое накрывает всю страну. Вот почему у нас происходят беспорядки в негритянских гетто, забастовки в университетских кампусах, конфликты между поколениями. Их цель — уничтожить Америку, а Кронкайта они используют в качестве антенны.

— И ты в это веришь?

— Нет. Но Кронкайт и правда странный. Наверно, на нем проводят какой-то опыт.

Я с трудом сохранял выдержку. Какие приключения надо было пережить за эти годы, чтобы теперь, встретившись со мной, нести весь этот бред? Но тут у нее на лице вдруг появилось грустно-нежное выражение, которого я никогда не видел раньше.

— Надеюсь, хоть ты от меня не отвернешься. Знаю, я невыносима… Но я надеюсь, ты останешься у меня, мы не станем будить демонов, но я бы хотела, чтобы ты побыл со мной… Удивительная вещь: когда я думаю о тебе, ты встречаешься мне не в воспоминаниях о Риме, а в воспоминаниях детства. Пусть тебя там не было, но я словно бы пережила вместе с тобой самое лучшее, что было у меня в детские годы…

— И что же это было — самое лучшее в твоем детстве?

— Музыка.

— Музыка?

— Да, музыка по вечерам. Отец слушал концерты по радио. Он почти полностью тушил свет и включал приемник — такую большую, занятную штуковину, с круглыми белыми ручками, красными лампочками, названиями станций. Я думала, что там, внутри, живут домовые. Оттуда слышался голос, он объявлял программу концерта, называл волшебные имена, имена тех, кто посылал нам эту музыку, я как сейчас их слышу: Юджин Ормонди, Пьер Монте… И еще композиторы: Сибелиус, Чайковский, Равель… «А сейчас послушайте Третью симфонию Брамса в исполнении оркестра под управлением Леопольда Стоковского». Я не знала, откуда берется этот голос, и думала, что папин радиоприемник — громкоговоритель, через который к нам обращаются мертвые. И начиналась музыка, звуки скрипок наплывали как волны, от музыки в темноте становилось тепло, словно от большого, красного, пушистого зверя… Большой зверь спит в лесной чаще, и хочется прижаться к его теплому, пушистому меху, свернуться калачиком и спрятаться. Вот что мне казалось, когда я слушала музыку и закрывала глаза…

Ее голос звучал мягко, отстраненно. Она ушла в свои грезы.

— Что ты видела, когда закрывала глаза?

— Ничего. Я не знала, почему живу именно в этом доме. В моем квартале дома были как огромные, многоэтажные замки, и я воображала себе, как там, внутри этих стен, живут люди: наверное, жизнь у них интересная, захватывающая, более счастливая, чем моя. Я думала, что у домов есть подвалы, что целые семьи ютятся под землей… Я не могла себе представить, что когда-нибудь уйду из этого мирка, из этой комнаты, от красного покрывала на кровати, от ящика с игрушками… Комнату для детей обставляют родители, а ты растешь там, и никакой другой обстановки словно и быть не может. Тебе кажется, что ты часть этой комнаты, что ты останешься здесь навсегда, хотя на самом деле это просто четыре стены, оклеенные обоями, а посредине — кровать. По сути — клетка. Но это твоя клетка, здесь ты засыпаешь, ныряешь с головой под одеяло, и тебе тепло, и ты думаешь, что сейчас появятся домовые, ты ждешь их.

— И они приходят?

— Нет. Ты идешь в школу, вас рассаживают по местам — тебя и других девочек. Они пока не понимают, зачем их здесь собрали, но стараются быть паиньками. Мамы приводят их по утрам, потом забирают, беседуют между собой, и девочки думают, будто их мамы — взрослые, хотя нет ничего хуже тридцатилетних женщин: они такие сумасбродки… Но тебе кажется, будто другие девочки — просто идеал, и мамы у них идеальные, и непонятно, почему же твоя мама такая. А спустя немного времени, когда ты разговоришься с ними, до тебя доходит, что девочки, которыми ты восхищалась, самые красивые, самые ухоженные, аккуратнее всех причесанные, и бант завязан как надо, — что этим девочкам так же скверно, как тебе, а то и хуже. Но они стискивают зубы и делают все, что им велено, — неизвестно, почему так происходит. Но это может длиться годами. Это может длиться всю жизнь. Думаю, что…

Зазвонил телефон. Тина встала и пошла в спальню. Я слышал, как она произнесла несколько слов и тут же повесила трубку.

— Звонила Кейт, — сказала она, вернувшись в гостиную. — Я знаю, что это она вызвала тебя в Нью-Йорк. Вчера ты пришел с ней.

— Это не имеет значения, — ответил я.

— Нет-нет, Джек, меня все считают сумасшедшей, но я прекрасно понимаю, как много делает для меня Кейт. Она живет за нас двоих, Джек, она стремится реализовать лучшее из того, что заложено во мне. Моя жизнь — это она, а я…