Говорящий ключ - Виктор Кирюшкин

Воробьев, подумав, что и в самом деле зверь может броситься вниз по откосу, что, наверное, может оказаться опасным, поднял карабин, но не успел прицелиться. Медведь внезапно непостижимо легким для него скачком исчез в кустах кедрового стланика. С минуту слышался треск кустов, ломаемых идущим напролом зверем, а затем все стихло. Большаков разочарованно вздохнул и поднялся. Воробьев понял, что скрываться больше незачем, также встал.

— Ветер переменился, — сказал проводник, набивая трубку табаком. — Учуял, однако... теперь далеко уйдет... Он осмотрелся и добавил: — Пожалуй, здесь и заночевать можно, родничок близко, дрова есть, место подходящее.

Большаков ошибся, сказав, что зверь уйдет далеко. Медведь неожиданно дал о себе знать ночью, когда оба охотника заснули, утомленные дальним переходом. Правда, проводник спал чутко, часто просыпался, поддерживал костер. Воробьев не обладал способностью таежника спать в пол-уха, как говорил Большаков, ничего не слышал. Он проснулся от легкого толчка в бок; его будил проводник.

— Ходит, однако, — шепнул Большаков, поднимая руку вверх, к темнеющему склону сопки.

— Кто ходит, Кирилл Мефодиевич?

— Зверь ходит... Он умолк, прислушиваясь к странному гулу, зародившемуся где-то над ними. Затем вскочил, схватив карабин.

Гул быстро усиливался. Причина гула стала ясной, когда вокруг костра, барабаня о землю, стали падать камни, а невдалеке тяжело шлепнулся целый валун. Большаков мгновенно вскинул карабин. Гулко прогремели два выстрела. Эхо подхватило и умножило их.

— Хитрый, однако, — усмехаясь, молвил проводник, отставляя карабин в сторону.

— Кто хитрый, в кого вы стреляли, Кирилл Мефодиевич? — спросил геолог, подавив легкий испуг, вызванный падением камней.

— Зверь... Ночью пришел назад, смотрит — костер, люди. Дай, думает, их прогоню, взял и толкнул камень. Теперь мы его совсем испугали, убежал, больше не придет. Спи, однако.

Раньше медведей Воробьеву приходилось видеть лишь в зоопарке. Находясь в эвенкийском селе Качанде, он обратил внимание на большое количество медвежьих шкур. Почти в каждом доме шкура заменяла ковер. У многих шкур были зашиты глаза красными нитками и обрезаны уши. Воробьев тогда постеснялся расспросить об этом. Теперь же представлялся удобный случай.

— Кирилл Мефодиевич, почему охотники зашивают глаза у медвежьих шкур и обрезают уши? — спросил он.

— Боятся все же!

— Кто боится?

— Охотники боятся... эвенки. Придет мишкин дух, мстить будет. Я не боюсь, однако, —усмехнулся Большаков. — В ту зиму двух убил.

— Расскажи толком, в чем тут дело? — попросил геолог.

— У эвенков есть такая сказка-поверье, — начал проводник. — Давно, когда тайга была еще больше, а белок водилось столько, сколько сейчас кедровых шишек, жили два брата. Много обитало тогда в тайге разных зверей, олени ходили стадами, и никто их не трогал. От нерпичьих лежбищ чернели берега моря, сивучи не боялись людей, а соболя водилось больше, чем теперь белок. Вот какие времена были.

Большаков встал и уселся поудобнее.

— Братья вместе жили, охотились, зверя били в меру — сколько нужно. В юрте у них всегда кипел котел с мясом, а над костром коптились оленьи языки. Старший брат считался хорошим охотником, а младший был таким лодырем, каких свет никогда не видел, постоянно жаловался: «Почему звери спят всю зиму в берлоге, а мы мерзнем на охоте? Разве мы хуже их и не сумеем сделать себе теплое логово?» «Попытайся, может, и ты проспишь всю зиму», — посмеялся старший брат и ушел в тайгу, чтобы пополнить зимние запасы мяса.

Шла осень. Крабы выползали из воды, замерзали и становились красными. Олени стали пушистыми, а куропатки переменили серый цвет на белый: так им легче прятаться в снегу. Даже простой заяц и тот стал белым. Поглядел младший брат вокруг, видит — наступает зима и побрел по кедровнику разыскивать большое дупло, набросал в него мху, устроил себе логово. Хорошо ему показалось в дупле, лег на правый бок и заснул. Спит день, спит неделю — вылезать из тепла не хочется. Голодно станет, он правую руку сосать начинает. Пососет-пососет и снова заснет. Проспал лентяй до середины зимы, выглянул из дупла, видит — кругом снег и пурга, олени худые ходят, только одни кедровки в лесу летают, кричат. Перевернулся он на левый бок да и опять заснул. Вот какой ленивый был, однако! С половины зимы начал сосать левую руку. Спал, пока не стало жарко. Выглянул и видит — везде снег стаял, белки прыгают, стрекочут, олени уже гладкими стали, шерсть роняют. Рано еще, подумал лентяй, посплю, пока ягоды и грибы поспеют, поем да и снова спать. Только не смог заснуть больше: птицы летают, кричат, звери разные ходят, мешают. Вылез он и пошел к брату. Глянул на себя и видит: оброс за зиму шерстью, как зверь, лохматый стал. Когти на руках и ногах выросли, лицо от сосания вытянулось. Совсем медведем стал. Сильно испугался, однако, закричал: «Спасайте, люди добрые!» — только вместо человеческого голоса у него звериное рычание получилось. Совсем страшно ему стало, разум потерял. Бежит прямо в стойбище да ревет. Испугался старший брат, видит, идет страшный зверь, какого раньше в тайге не было. Позвал он людей, начали они шуметь, чтобы прогнать зверя. Хотел медведь сказать старшему брату: «Зачем ты меня прогоняешь, ведь я твой брат!», да не сумел, совсем слова забыл. Заревел он и еще больше испугал людей. Стали они в него стрелы пускать, совсем было убили. Видит младший брат, плохо его дело, жалобно заревел, закачал головой: «Эх, не узнаете меня!» — и ушел в лес. С той поры и живет в тайге. Потом, однако, узнали его люди по серьгам в ушах и порешили никогда такого зверя не трогать. Прошло много времени, забывать начали люди, стали убивать и медведя, когда надо. Только боятся все же, заговаривают немного, уши обрезают, глаза красными нитками зашивают, говорят: «Не мы тебя убили, другие убили».

— Чтобы мишкин дух другим мстил за свою смерть, — улыбнулся геолог.

— Немного верно, — помолчав, ответил Большаков, — только теперь мало кто заговаривает.... Старики разве.

Ночь подходила к концу, наступало туманное утро. Воробьев подбросил в костер дров, поставил котелок чаю. Спать больше не хотелось.

Обильная роса покрыла траву и деревья. По низине распадка клубился белесоватый туман, из которого, словно островки, выглядывали вершины кустов. Редкие деревья, казалось, стояли в молочно-белой реке. Неожиданно откуда-то из этой туманной реки вырвалась стайка уток. Со свистом разрезая воздух, утки налетели на людей и, увидев их, шарахнулись в сторону. Воробьев, вооруженный дробовым ружьем, послал им вслед выстрел. Он не надеялся на удачу, но дробь настигла цель, и одна из птиц, кувыркаясь, упала на землю. Воробьев встал, подобрав крупного селезня, принес его к костру.

Большаков принялся ощипывать птицу.

— Кирилл Мефодиевич, давайте лучше пойдем, а варить будем в обед... у какого-нибудь ключа остановимся.

— Зачем напрасно мокнуть, — возразил проводник, показав на вымокшие до колен ноги геолога. — За уткой сходил и вымок. Роса большая, плохо идти, вниз сойдем — там трава до пояса. Давай лучше сварим. Ветер поднимается, сгонит росу, тогда пойдем.

— Ветра может и не быть, а солнца и ждать нечего.

— Будет ветер, однако, — пыхнул трубкой Большаков, ощупал зоб селезня и, шутливо прищурив глаза, добавил: — Утка тоже, наверное, геолог, камней полный зоб набрала.

— Каких камней?

— Не знаю... Для пищеварения гальку глотает. Такая уж птица глупая.

— Геолог, говоришь? — рассмеялся Воробьев. — Ну, невысоко ты ценишь нас, геологов, Кирилл Мефодиевич. Значит, глуп геолог, как селезень? Ну ладно, что с тобой сделаешь.

Кирилл Мефодиевич острым ножом вскрыл зоб селезня, извлек его содержимое, вытряхнув на край вещевого мешка. Воробьев разворошил палочкой смесь непереваренной пищи с мелкой галькой. Лицо его вдруг стало серьезным. Выбрав один из камешков, он вытер его о мешок.

— Кирилл Мефодиевич, этот селезень в самом деле геолог, он нашел то, что мы с тобой ищем.

— Э... Николай Владимирович, опять шутишь, однако, — недоверчиво отозвался проводник. — Чего нашел?

— Золото... смотри.

На открытой ладони Воробьева лежал беленький камешек, к боку которого припаялась золотника. Кирилл Мефодиевич удивленно развел руками.

— Смотри-ка, совсем старатель! Там, наверное, еще есть, — он подвинулся ближе к вещевому мешку, с любопытством разглядывая содержимое зоба птицы. — Где она его нашла, золото-то? Удивительное дело, однако.

— Ничего удивительного. Селезень наглотался гальки где-нибудь на берегу золотоносного ключа. Видишь, вот еще. Ого! — Воробьев выбрал два кусочка кварца с вкрапленными в них золотниками и один крупный знак весом миллиграммов в двести. Остальные он забросил в траву. Несколько минут он внимательно рассматривал необычную находку, разговаривая вполголоса не то сам с собой, не то с Большаковым.

— Где же я видел такое золото? Постой, постой. Ах ты, селезень! Где же ты наглотался, на каком ключе, близко или далеко?