Ловкость рук - Хуан Гойтисоло

детей: вы богаты и одарены, у вас незаурядный талант». И хотя я по-прежнему был лучшим учеником, они предупреждали: «Вы можете легко потерять первое место. Трудитесь, не почивайте на лаврах! Не позволяйте другим обойти вас в следующей четверти». И все удовольствие от полученной премии уступало место страху перед соперником, который мог обогнать меня в ближайшем месяце. Увенчанный лавровым венком, я неизменно продолжал появляться на обложках школьных журналов, подобно доброму сказочному принцу.

Меня настолько приучили к славе, что мне нередко приходила в голову нелепая мысль: если б учителя превозносили мои неблаговидные поступки, я бы сделался отъявленным хулиганом. Мысль о возлагаемых на меня надеждах преследовала меня все детские годы, не оставила она меня и позже, когда я стал студентом. И только встреча с Агустином, произошедшая несколько месяцев спустя после моего поступления в университет, пробудила меня от патологического безволия и бессилия...»

У Давида перехватило дыхание. Голова была точно каменная. Он читал дневник, следуя тому же побуждению, которое теперь заставило его Захлопнуть тетрадь, словно только что прочитанное сразу все объяснило. В каком-то нервном возбуждении Давид закуривал одну сигарету за другой и раздраженно проводил рукой по топорщившимся волосам. Отхлебнув воды из кувшина, он понял, что его терзала совсем другая жажда. «Напиться?» Он еще никогда не напивался. И тем не менее... В памяти всплыла история какой-то ткачихи, которая все лучшие годы провела у станка и с отчаяния, чтобы хоть как-то отомстить своей злой судьбе, отдалась первому встречному. Ему тоже хотелось пасть, смешаться с грязью, забыть о своем происхождении. Выть стрекозой среди мириада стрекоз, облететь издыхающие улицы с вывороченной брусчаткой, быть каплей воды, которая, погибая, ничего не оставь ляет после себя. Давид провел рукой по губам: они были совершенно сухие. Он словно что-то забыл и мучительно старался вспомнить, что же именно. Потом бросил вспоминать: мурашки пробежали по телу. До субботы у него было три свободных дня. Он закрыл тетрадь и бросил ее в ящик стола, надел пальто и вы-» шел на улицу.

* * *

И настанет день, когда господь отделит сильных от слабых, пшеницу от плевел и созовет к себе на пир из откормленных свиней, жирных мозговых костей и отменных вин... Он лежит ничком

на полу, а бабушка, отталкиваясь ногой, качается в черной деревянной качалке с плетеной соломенной спинкой. На стене висит олеография: дядя и тетка, а на консоли красуется фотография деда в мундире капитана. «Это было в Сантьяго,—говорит бабушка,— он один убил полтысячи янки». «О,— отвечаю я,— наверно, ни одного янки не осталось в живых». «Два-три осталось»,— вставляет Эдуардо. Он держит в руке обсосанную конфетку и грызет ее своими крысиными зубками. «Хочешь выпить немного шоколаду?» — спрашивает оп. «Я хочу водки,— отвечаю я.— У меня жажда». Женщина подает мне рюмку. «Продолжайте»,— говорит она. «Какой красивый был дедушка!».— «Да, очень красивый».— «Почему он убил столько янки?» — «Они хотели украсть у него землю. Он был испанец».— «Я тоже испанец!» — говорит Эдуардо. «Мы все испанцы»,—говорит бабушка. «И я?»—спрашивает Паула. «И ты, дорогая».— «А я?»—спрашивает Пако. «И ты тоже, детка». Я открываю альбом, и бабушка говорит мне: «Вот это я, сорок лет тому назад, а рядом со мной дедушка». Тогда я спрашиваю: «А отчего умер дедушка?» — «Такова была воля господня,— отвечает бабушка.—Он всегда прибирает лучших». Она снова отталкивается ногой и продолжает читать книгу. «Это та же, что вчера?»—спрашиваю я. «Да, это святая библия».— «А почему ты всегда читаешь толькс^ее?»*— интересуюсь я. «Потому что это святая книга». Я открываю ее наугад и рассматриваю рисунки. «Кто это такие?» — «Это египтяне».— «А что с ними?» — «Господь их наказывает».— «За что наказывает?» — «За то, что они плохие».— «А эти дети?» — «Они тоже плохие».— «А что они сделали?» Бабушка говорит, что мы должны быть послушными и помнить, что господь все время смотрит на нас. «А дедушка?» —спрашиваю я. «Он тоже на нас смотрит».— «Тогда получается, что все мертвые...» — говорю я. «Все есть лишь одна видимость, мы сосуды, пустые оболочки, мощи прошлого». Что он говорит? Не знаю, что-то бормочет. Это обморок. Все вокруг словно засыпало песком. Глаза жжет, лопасти вентиляторов вращаются в пустоте. Я хочу пить и снова беру рюмку. «Нет, приятель, вы уже выпили достаточно...» — «Достаточно? — удивляюсь я.— Да я выпил...» — «Четырнадцать рюмок»,— доканчивает он и начинает подсчитывать с карандашом, который вынимает из-за уха. «Четырнадцать рюмок, ни больше, ци меньше. Это не считая тех, которые вы выпили раньше. Да на вас лица нет».— «Это вас совсем не касается,— говорю я.— Пускай каждый заботится о себе и не суется...» — «Я это и говорю! Вы уже на ногах не держитесь». Я хочу возразить, что ничего подобного, что все только видимость.

«Меня никогда не считали своим,—говорю я.—Словно всегда между нами существовала какая-то стена. Есть люди, которые убивают, и есть люди, которых убивают. Вы понимаете?» Мужчина смеется и говорит: «Ясное дело. У вас ораторские способности. Почему бы вам не выставить свою кандидатуру в депутаты?» Все вокруг смеются и просят меня продолжать. «Как бы я хотел доказать вам, что я тоже ваш и что тоже принимаю условия игры». На меня смотрят насмешливые лица, все смакуют мои слова, точно это приторно сладкий смородиновый сироп. «Ну-ну, отвечайте, вы студент? Ведь так?» Я смотрю ему прямо в лицо. «Вы не он».— «Конечно, я не он,— отвечает мужчина,— я это я». Это толстяк в роговых очках с толстыми стеклами. «Я изучаю право»,— отвечаю я. «Вы хотите стать адвокатом?» — «Да»,— говорю. «Браво,— восклицает он,— вы хотите стать адвокатом и ради этого учитесь». У меня жао/сда. «Ваши именины?» — спрашивает он. «Нет, не мои именины».— «Тогда почему же для вас это знаменательный день?» — «Потому что мне представилась возможность, о которой я давно мечтал».— «Вот оно что! —протянул он.— А какая это возможность?» Я хочу сказать ему, что немногие люди располагают богатым запасом идей и что еще меньше тех, кто берет на себя труд претворить их в жизнь; эти люди принадлежат к избранной касте, они герои приключений, они любят, как в романах, развлекаются, как в кинофильмах, наслаждаются свободной жизнью, о которой остальные только страстно мечтают. И мы сами отдаем им в руки и нашу жизнь, и нашу любовь, и наши благие порывы — все то, о чем, быть может, мы без их помощи и не додумались бы... «Ну, это вы не ту ноту взяли»,— говорит он. «Я знаю. У меня всегда был плохой голос».— «Кроме того, вы пьяны».—«Возможно,—говорю,— меня уж из трех баров выгнали».— «Видно, вы здорово напились, не хотите ли немного отдохнуть?» Под фонарем есть деревянная скамейка, и мы там уместимся вдвоем. «Вы поссорились с невестой?» — спросил он меня. «У меня нет невесты,— ответил я.— Была, да сплыла».— «Вы очень хорошо поступили, и я вас поздравляю. А я вот сплоховал в свое время, и теперь меня целыми днями пилит жена. Она все твердит, что, не выйди за меня замуж, она стала бы великой актрисой и теперь разъезжала бы в авто. Как вам это понравится?» Я смеюсь, чтобы доставить ему удовольствие, и он кладет мне на плечо руку. «Вы очень симпатичный юноша, но вам надо поменьше пить». Он делает неприличный жест, который я сначала не понимаю, и поясняет: «Одно губит другое».— «Так уж всегда бывает,— отвечаю я.— Таков закон жизни. Если не одно, так

другое...» — «Я знаю одного юношу, у которого уже ничего не получается без возбуждающих средств,—говорит он,— и все из-за алкоголя».—«Да я почти совсем не пью».— «Ха-ха-ха,— смеется он в ответ,— какой вы шутник». Я позволяю ему ласково похлопывать меня по плечу и в упор смотрю на него; у него блестящие студенистые глаза и монгольские усы. «А вот я в этом деле так силен,— говорит он,— как будто мне столько же лет, сколько вам. Хотя я тоже люблю выпить».— «Я напился случайно,— сказал я.— У меня болела голова, и я думал, что так скорее пройдет».— «Я сегодня совершенно трезв, а знаете, сколько рюмок я выпил?» — «Пять»,— говорит. «Девять!» Он берет меня под руку и помогает встать. «Здесь поблизости есть очень приличный дом. Если вы меня пригласите, мы можем зайти».— «Я вас приглашаю»,— говорю я. «Вы очень симпатичный юноша»,— опять повторяет он. Обнимает меня за талию и помогает мне идти прямо. У входа висит плакат, на котором изображен толстощекий мальчишка; он уносится вверх на крылышках, которые растут у него прямо за ушами; мальчишка весь утопает в бледно-сизых облачках. «Поглядите-ка,—говорю я,—у него нет тела».—«Бросьте,—отвечает мой провожатый,— это Купидон». Он провел меня в вестибюль и помог подняться по лестнице. «Хотите, я вас отнесу на руках?» — спросил он. «Благодарю вас, вы очень яюбёзны, я как-нибудь постараюсь сам».— «Позвольте, я хотя бы поддержу вас под руку». «Не беспокойтесь»,— говорю. «Здесь надо вести себя прилично. Это приличный дом». Он толкнул дверь, которая вела в приемный зал. «Привет, Рикардо,—поздоровалась с ним хозяйка.—Кто этот мальчик?» — «Это мой друг».— «Ну-ну, кажется, он немного выпил».—«Я не хотел этого,—объяснил я.—Мне бы надо было остаться дома и отдохнуть». «Вы здесь сможете отдохнуть,—сказала мне хозяйка.— Я вас познакомлю с девочками». Она вышла и~ привела четырех. «Привет, привет, Рикардо»,— поздоровались они. «А этот?» — «Это я».— «Это мой друг».— «Привет»,— сказал я. «У него смазливая мордочка»,— сказали девицы. Рикардо, сжав мне локоть, представляет меня. «Этот мальчик любит все делать хорошо».— «Всех угощаю»,— крикнул я.—«Вы уже достаточно выпили, молодой человек»,—сказала мне старуха. «Только одну рюмочку»,— умолял я. «Ну, хорошо»,—вздохнула хозяйка. Рядом со мной уселась блондинка. «Привет, Красивые Глазки».— «Привет»,—ответил я. «Ты не замерз на улице?» Мне жарко, у меня пылает голова. Девица откупоривает бутылку. «Глотни немного». Я выпил. Вино камнем легло в желудке. «Мне что-то плохо».— «Я ж тебе говорила! Ты отдохни и расскажи мне о своих печалях».— «Да,^- говорю,— мне и в самом деле надо отдохнуть». Рикардо обнял меня. «Такая судьба».— «Пошли, Красивые Глазки, я тебе приготовлю постельку».— «А где же бутылка?» —спрашиваю.— «Нам она больше не нужна»,— ответила блондиночка.