Клодет Сорель - Саша Виленский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Ну, что хотят вернувшиеся из лагерей? Чистый паспорт, деньги, крышу над головой. Она еще просила помочь ей сбежать за границу. Так ее в Ялту и отправили.
— Почему в Ялту?
— До Турции, вроде, недалеко. Можно нелегально пробраться на пароход и оказаться в Константинополе.
— В Стамбуле, Кузя, в Стамбуле. Он уже 4 года как Стамбул.
— Ну, пусть будет Стамбул, какая разница. Главное, похоже, именно туда она и навострилась.
— Ладно. Насколько я понимаю, в Ялте ее наши и взяли?
— Точно. И всю группу накрыли. Но есть тут одна штука…
— Какая еще штука?
— В группе работал наш информатор, который их всех и сдал. Полтора десятка человек, между прочим. И что меня удивляет — при таком количестве вовлеченных в историю, никто никому не проболтался, понимаешь? Они все совершенно искренне верили, что она и есть царевна. То есть, великая княжна. Почему? Если нам сразу понятно, что она самозванка, то почему им не было?
— Эх, брат Кузин, чему вас, чекистов, только учат! — Финкельштейн с хрустом потянулся, забросил ногу на ногу. — А чего ты ждал от людей, которые в церкви боженьке поклоны бьют? Если они верят, что на небесах есть дедушка с седой бородой, который всеми нами распоряжается, так как ты хочешь, чтобы они не поверили в чудесное избавление великой княжны Анастасии? Кстати, они ее спрашивали, каким это таким образом она избежала расстрела?
— Расстрела она как раз не избежала. Она после него — выжила. А как — не сказала, «время, говорит, еще не пришло открыть эту страшную тайну!».
— И они сразу успокоились и не стали дальше допытываться, настаивать и требовать доказательств? Вот тебе и ответ — почему не сдали, да почему поверили. Эта братия всему поверит. Ты вот сидишь, переживаешь, истину ищешь, до сути докапываешься — почему? Потому что ты, оперуполномоченный госбезопасности Никита Кузин, овладел диалектическим методом познания, как каждый марксист, и на веру никакие утверждения не принимаешь, требуя факты и только факты. А им факты, в отличие от тебя, не нужны, их вполне устраивает слепая вера.
— Это слепая вера заставила их ей целую тысячу рублей собрать?
— Ого! Впрочем, нам ли не знать, как мошенники из людей средства вытягивают.
Кузин молчал, задумавшись. Молчал и Финкельштейн, щурясь на солнце. Пробежали очередные комсомолки, которых оба оперативника проводили долгим внимательным взглядом, детально рассматривая удаляющиеся фигурки.
— Хорошенькие! — вздохнул Финкельштейн.
— Угу, — подтвердил Кузин. — Понимаешь, вот во всем ты прав и рассуждаешь очень логично, ничего не могу сказать. Но сидит во мне сомнение, ничего не могу поделать, хоть стреляй меня.
— И на каких же фактах это сомнение основано?
— Факты, признаю, слабенькие. Очень. Потому и хотел с тобой посоветоваться.
— Валяй!
— Первое: она на допросе назвала себя Марией.
— И что?
— Ничего. До этого все говорила, мол, Анастасия, сторонников вербовала под этим именем, а мне на первом же допросе: я — Мария. Почему, как думаешь?
— Честно?
— Конечно.
— Потому что тебе в первую очередь надо назначить психиатрическую экспертизу.
— Мне?!
— Да не тебе, олух! А в смысле тебе надо ее отправить на психэкспертизу. Может, она просто больная женщина, а ты изводишься и страдаешь. Не плачь, Никитушка, руби сук по себе, — завыл он бабьим голосом. — Не твои они, прынцессы да королевишны, найти простую работящую девушку…
— Да перестань ты! — поморщился Кузин. — Я ж серьезно. Экспертиза нужна, факт. Но тогда как объяснить, что у нее на теле пулевые ранения?
— Кузя, вот, что значит молодость! Тебе в гражданскую сколько было?
— Ты же знаешь — десять лет, как и тебе, между прочим!
— Ага. Только я жил тогда на Украине, по которой только ленивый с пулеметом не гулял, а не в Подмосковье, как некоторые. И очень хорошо — опять же в отличие от некоторых! — помню, что практически у всех, кто жил в местах боев и походов, есть следы от пуль. А не от пуль — так от шашек. А не от шашек, так от штыков. Так что теперь у нас в стране трудней человека без следов ранений найти, чем со следами. Нашел, чему удивляться!
— Опять — с одной стороны, ты прав.
— А с другой?
— А с другой — неправ. Ты знаешь, как расстреливали в гражданскую?
— Как обычно. Поставят напротив команды, и — «пли!».
— Правильно. А куда целили при расстреле?
— Ну, и куда?
— В грудь. Точнее, в сердце, чтобы наповал. А если человек выживал, то добивали выстрелом в голову. Так?
— Предположим. И что?
— А то, что у нее все следы в районе груди, пониже плеча. И на голове след.
— Значит, живучая, что я тебе скажу. Мало народу после расстрелов выживало? Сплошь и рядом.
— Не преувеличивай.
— Ладно, тут есть кое-какая зацепка, признаю. Это все?
— Нет, Финкель, не все.
Финкельштейн поморщился, но поправлять не стал.
— А что еще?
— Пока не знаю, но чувствую, что узнаем мы еще много интересного.
— Вот и славно!
Фикельштейн поднялся, одернул гимнастерку, подтянул ремень, втянув внушительное пузо.
— Ладно, Кузин, пошли обратно, пока нас с тобой не хватились. Ты эту свою принцессу через пару дней вызови на допрос, и меня позови. Посмотрим, что это за Мария-Анастасия.
КЛОДЕТ СОРЕЛЬ, ЕКАТЕРИНБУРГ, 1918
Родители у Андрея оказались очень милыми людьми. Мать, конечно, сначала к ней относилась с опаской, но Клодет её прекрасно понимала. Представила на секунду, что это ее сын пропадал долгие годы на войне, а потом вдруг взял, да и появился, и не один, а с дамочкой весьма вольного вида. Но ничего, разобрались. Клодет после Самары все время вспоминала собственную мать, и теперь старалась, чтобы Елизавета Андреевна не сильно сокрушалась о выборе сына.
А отец, Александр Михайлович, вообще оказался такой душка! Даже кокетничал с ней, такой забавный! Вообще, они, конечно, были милые старики. Сколько им лет, интересно? Пятьдесят, наверное. Вот и трясутся над своим Андрюшенькой единственным. Как из него вырос суровый и сильный офицер — непонятно.
А Андрей-то — такой мамин сын, оказывается! Предупредительный, милый, вежливый. Ну, по сравнению с ней вообще все кажутся хорошими детьми, но он — это что-то.
Она, как ни странно, не задумывалась, влюблена ли в Зеленина, и вообще, что их связывает и что будет дальше. Просто шла за ним, и все. Это оказалось так увлекательно — ни о чем не думать, ни о чем не заботиться… Нет, она заботилась, конечно, но не женской сварливой заботой,
