Обнаженная Маха - Винсенто Бласко Ибаньес

— Мы были совсем другой породы, правда, Пепе? — говорил Реновалес, лукаво подмигивая. — Мы меньше лелеяли свое тело, но давали ему возможность наслаждаться. Хотя мы были и не такими целомудренными, зато хотели чего-то более высокого, чем автомобиль или спортивный кубок: у нас были свои идеалы.

Затем художник снова заводил речь о парне, который хотел стать их родственником, смеялся над его умственными способностями.

— Если Милито выберет его, я перечить не стану. Чтобы они только нашли общий язык между собой. Он добрый малый; видимо, пойдет под венец невинным. Но боюсь, что когда пройдет ощущение новизны, он вновь вернется к своим увлечениям, и бедная Милито станет ревновать мужа ко всей той машинерии, что поглощает добрую долю его состояния.

Часто случалось, вечерами Реновалес еще засветло отпускал натурщиков, если работал с ними, откладывал кисти и выходил из мастерской. Возвращался в пальто и шляпе.

— Пойдем прогуляемся, Пепе.

Котонер хорошо знал, где закончится эта прогулка.

Они шли вдоль ограды Ретиро, неторопливо спускались по улице Алькала. Там всегда прогуливались группы людей — некоторые из них, пройдя мимо маэстро, оборачивался и показывал на него пальцем: «Тот, который повыше ростом — художник Реновалес». Через несколько минут Мариано начинал проявлять признаки нервного нетерпения; он замолкал и ускорял шаг; Котонер мрачно брел за ним, что-то мурлыча себе под нос. Когда доходили до моста Кибелы, старый художник уже знал, что цель их прогулки близка.

— До завтра, Пепе. Мне сюда. Я должен зайти к графине.

В один из таких вечеров он не ограничился этим лаконичным прощанием. Отойдя на несколько шагов, вдруг обернулся и, немного заикаясь, сказал:

— Послушай... Если Хосефина спросит, куда я хожу, ты ничего ей не говори... Я знаю, ты умеешь держать язык за зубами. С моей женой надо быть настороже, мне хотелось бы избежать лишних недоразумений с нею. Эти две бывшие подруги не очень между собой ладят... Женщины есть женщины!

II

В начале весны, когда мадридцы уже поверили, что наступила теплая погода и самые нетерпеливые из них начали искать летние шляпы и шляпки, внезапно вернулась зима. Она подкралась весьма коварным образом, затянула небо тучами, покрыла снежным саваном высохшую и потрескавшуюся от яркого солнца землю, сады, в которых уже из почек появлялись листочки и распускались первые цветы.

В салоне де Альберка вновь запылал камин, перед которым грелась толпа сеньоров, составляющих общество «прекрасной графини» в те дни, когда она «оставалась дома», то есть не председательствовала ни на каких собраниях и не наносила визитов.

Однажды, придя вечером в салон графини, Реновалес восторженно начал рассказывать, как замечательно выглядит Монклоа под снежным покрывалом. Он как раз пришел оттуда — ох и великолепное же зрелище! Лес, который уже начал бурлить первыми весенними соками, теперь стоит погруженный в глубокую зимнюю тишину, неожиданно укрывшись белым саваном. Как жаль, что в этом лесу бродит столько чудаков, охваченных фотографической манией: снуют со своими аппаратами по всем закоулкам и затаптывают чистый снег!

Графиня проявила горячую детскую заинтересованность. Она хочет увидеть это зрелище: завтра непременно там побывает. Напрасно друзья пытались отговорить ее, уверяя, что погода вот-вот изменится. Завтра выглянет солнце, и снег растает; эти неожиданные метели целиком зависят от непостоянства капризного мадридского климата.

— Ну и пусть, — упрямо сказала Конча. — Все равно я решила побывать в Монклоа. Сколько лет я туда уже не наведывалась. Вот жизнь — некогда в гору глянуть!..

Итак, завтра утром она поедет в Монклоа посмотреть, как тает снег... Нет, утром, наверное, не сможет. Встает она поздно, и надо же принять всех этих дам-активисток, приходящих к ней за советом по вопросам женского движения. Итак, после полудня: она отправится туда сразу после второго завтрака. Жаль, что маэстро Реновалес в это время работает и не сможет сопровождать ее! Он так прекрасно умел видеть природу своими глазами художника и столько раз рассказывал ей, столь красиво заходящее солнце, если смотреть на него, стоя у дворца Монклоа; мол, это почти то же, что любоваться предвечерним Римом с вершины Монте Пинчио!.. Художник ответил галантной улыбкой. Он найдет возможность выбраться завтра в Монклоа; там они и встретятся.

Графиня была явно обеспокоена этим обещанием и встревоженно посмотрела на доктора Монтеверди, пытаясь убедиться, что ее порицают за легкомыслие и непостоянство. Но прекрасной даме пришлось испытать разочарование: он остался равнодушным.

Счастливчик доктор! Как ненавидел его маэстро Реновалес! Это был очень красивый молодой человек, хрупкий, как фарфоровая статуэтка; все в нем было очень уж хорошим, и поэтому его лицо казалось каким-то ненастоящим, будто нарисованным. Черные, как воронье крыло, блестяще волосы с синим отливом были расчесаны на пробор над бледным лбом. Глаза, нежные и бархатистые, немного суженные, с гладкими белками цвета слоновой кости, чуть розовели в уголках — настоящие глаза одалиски; губы — две ало-красные полоски под кустиками торчащих усов; лицо матовое, как лепестки камелии, а зубы, мерцающие и блестящие, как нитки перламутра. Конча смотрела на доктора Монтеверди с благоговейным восторгом; разговаривая, не отводила от него глаз, будто во всем советовалась с ним взглядом, сетовала в душе, что он недостаточно деспотичный, ибо желала быть его рабыней, стремилась, чтобы он всегда ее одергивал, журил за каждую прихоть, за непостоянство и легкомыслие.

Реновалес презирал этого молодого человека, высказывал сомнения в его мужской силе, отпускал в его адрес самые колкие словечки из своего грубого лексикона.

Монтеверди был доктор наук и ждал, когда в Мадриде освободится какая-то кафедра, чтобы принять участие в конкурсе на замещение вакансии. Графиня де Альберка оказывала ему свою высокую протекцию, восторженно рассказывая о Монтеверди всем важным сеньорам, которые имели влияние в университетском мире. Горячо восхваляла она доктора и перед Реновалесом. Это, мол, великий ученый, и она ужасно рада, что его ученость не мешает ему одеваться с утонченной элегантностью и быть красивым, как ангел.

— Я не видела красивее зубов, чем у доктора Монтеверди, — говорила графиня при всем обществе, рассматривая красавца в лорнет.

Порой она до того углублялась в свои мысли, что могла перебить разговор самым неуместным замечанием:

— А заметили ли вы, какие у доктора руки? Более тонкие, чем мои! Совсем как женские.

Художник возмущался такими выходками Кончи, часто случавшимися в присутствии ее мужа.

Его поражала невозмутимость этого увешанного лентами и орденами сеньора. Неужели он совсем слепой? А граф с отеческой теплотой в голосе говорил одно и то же:

— Ох и Конча! Что на уме, то и на языке. Не обращайте на нее внимания, друг Монтеверди. Моя жена порой бывает озорной, как маленькая девочка.

Доктор лишь улыбался — ему явно льстила атмосфера поклонения, которой окружала его графиня.

Он написал книгу об эволюции живых — очаровательная дама была в восторге от этого гениального произведения. Художник с удивлением и завистью наблюдал, как меняются ее вкусы. Она совсем забыла и о музыке, и о поэзии, и о пластических искусствах, некогда столь влияющих на ее птичий ум, интересующийся всем, что блестит или звенит. Теперь она смотрела на любое искусство как на приятную, но ненужную игрушку, которая могла развлекать человечество только в пору его детства. Времена меняются, и надо быть серьезнее. Наука, наука и еще раз наука — поэтому она и стала покровительницей, хорошей подругой и советчицей ученого. И Реновалес не раз видел на столах и креслах различные научные трактаты со многими неразрезанными страницами; лихорадочно их полистав и ничего не поняв, графиня быстро впадала в скуку и теряла к ним интерес.

Завсегдатаи ее салона, в основном пожилые уже сеньоры, привлекаемые сюда красотой графини и безнадежно в нее влюбленные, только улыбались, слушая, как важно распространяется она о науке. Те, кто имел имя в политике, простодушно восхищались и удивлялись. Сколько всего знает эта женщина! Знает много такого, о чем они даже не слышали. Другие ее поклонники — известные врачи, профессора университета, ученые, давно забросившие науку — также относились к разглагольствованиям графини с определенной снисходительностью. Для женщины, в конце концов, не так уж и плохо. А она, то и дело поднимая к глазам лорнет, чтобы полюбоваться красотой своего доктора, с педантичной медлительностью говорила о протоплазме, о размножении клеток, о каннибализме фагоцитов, о человекообразных и собакообразных обезьянах, о дископлацентарных млекопитающих и питекантропах, с милейшей самоуверенностью кричала о тайне жизни, произнося причудливые научные словечки не менее уверенно, чем имена лиц из светского общества, с которыми вчера обедала.