Собрание сочинений в 6 томах. Том 1. Эмиль из Лённеберги и др. - Астрид Линдгрен

На переменке к Эмилю подошел один из мальчиков постарше и хотел было подразнить его.

— Это ты поцеловал учительницу? — спросил он, презрительно усмехнувшись.

— Да, — подтвердил Эмиль. — Думаешь, мне слабо еще раз?

Но он этого не сделал. Такое случилось только один раз и никогда больше не повторялось. И нельзя сказать, чтобы учительница сердилась на Эмиля за этот поцелуй, скорее наоборот.

Эмиль вообще многое делал по доброте душевной. Во время перерыва на завтрак он обычно бегал в богадельню и читал «Смоландский вестник» дедушке Альфреда — Дурню-Юкке — и другим беднякам. Так что не думай, в Эмиле было немало и хорошего!

«Лучшая минута за весь день — это когда приходит Эмиль» — так думали все в богадельне: и Юкке, и Кубышка, и Калле-Лопата, и все другие несчастные бедняки. Юкке, может, и не очень все понимал, потому что, когда Эмиль читал ему, что в будущую субботу в городском отеле в Экешё состоится большой бал, Юкке молитвенно складывал руки и говорил:

— Аминь, аминь, да свершится воля твоя!

Но главное — это то, что Юкке и все другие любили слушать, как Эмиль читает. Не любила его чтения только Командорша. Когда приходил Эмиль, она запиралась в своей каморке на чердаке. И все потому, что однажды ей довелось сидеть в волчьей яме, которую вырыл Эмиль, и этого она не могла забыть.

Но ты, быть может, немножко беспокоишься, что с тех пор, как Эмиль пошел в школу, у него не оставалось времени на его проделки. Можешь быть совершенно спокоен! Видишь ли, когда Эмиль был маленький, занятия в школе бывали лишь через день. Вот счастливчик-то!

— Ну, чем ты теперь занимаешься? — спросил однажды дед Альфреда, старый Юкке, Эмиля, когда тот пришел читать ему газету.

Эмиль, немножко подумав, откровенно признался:

— Один день я озорничаю, а другой хожу в школу.

ВОСКРЕСЕНЬЕ, 14 НОЯБРЯ

Как в Каттхульте проходил домашний экзамен, а Эмиль запер отца в Триссевой будке

Быстро приближалась осень, все более пасмурными и мрачными становились дни в Каттхульте, во всей Лённеберге и во всем Смоланде.

— Ух, ну и стужа! — говорила Лина, когда в пять утра ей приходилось вставать и в темноте брести на скотный двор. У нее, конечно, был фонарь, чтобы освещать дорогу, но свет его казался таким одиноким и жалким среди всей этой серости.

До чего же было пасмурно — вся осень казалась сплошными серыми буднями. Как слабый огонек во мгле, освещали их лишь праздники на том или ином хуторе либо домашние экзамены.

Ты, я думаю, не подозреваешь, что такое домашние экзамены? Так вот, в те времена люди обязаны были хотя бы приблизительно знать, что написано в Библии и в катехизисе[15]. А потому пастору приходилось время от времени устраивать экзамен и выяснять, что прихожане знают и чего не знают, притом не только дети, которых принято было мучить экзаменами, но все в округе — и стар и млад. Такие вот домашние экзамены устраивались по очереди на всех хуторах в Лённеберге, и если экзамены сами по себе бывали не очень веселыми, то сопровождавшие их пиры — куда лучше. Приглашали всех без исключения, даже бедняков из богадельни. Приходил каждый, кто мог дотащиться до хутора: ведь после экзамена можно было наесться до отвала. И многих это особенно привлекало.

Однажды в ноябре домашний экзамен должен был состояться в Каттхульте, и от этого все повеселели, особенно Лина, которая любила, когда на их хуторе бывал экзамен.

— Если бы не все эти вопросы… — говорила она. — Иногда я просто не знаю, что отвечать.

И в самом деле, Лина была не очень-то сведуща в библейских легендах. Пастор это знал и задавал ей самые легкие вопросы, потому что он был человек добрый. В прошлый раз он занятно и долго распространялся об Адаме и Еве, которые жили под кущами[16] райских садов и были самыми первыми людьми на земле. Пастор, ясное дело, думал, что все, и даже Лина, хорошенько выучили эту историю. И вот, когда настал черед Лины экзаменоваться, пастор весьма дружелюбно спросил:

— Ну, Лина, как звали наших первых предков?

— Тор и Фрейя, — и глазом не моргнув ответила Лина.

Мама Эмиля покраснела от досады, услышав глупый ответ Лины. Потому что Тор и Фрейя[17] — это ведь древние скандинавские боги, в которых жители Смоланда верили еще в языческие времена, несколько тысячелетий тому назад, задолго до того, как им довелось услышать о библейских преданиях.

— Ты как была, так и осталась язычницей, — сказала потом мама Эмиля Лине, но та стала защищаться:

— А их так много, этих богов, что у меня все они в голове перемешались! И почему именно я должна их всех помнить?

Правда, пастор был очень добр и на этом экзамене — он ни словом не обмолвился о том, что Лина ответила невпопад, и стал тут же рассказывать, как Бог создал землю и людей, которые на ней живут, и сколь удивительны все его творения.

— Даже ты, Лина, настоящее чудо, — заверил служанку пастор.

Он стал ее расспрашивать, осознала ли она это и не думает ли она о том, как удивительно, что Бог создал именно ее.

— Да, думаю, — ответила Лина. И, поразмыслив еще немного, продолжила: — Да, понятное дело: в том, что именно меня он создал, ничего мудреного нет. Ну а вот загогулины, что у меня в ушах, вот те, сдается мне, трудновато было соорудить!

Тут мама Эмиля снова покраснела. Ей казалось, что, когда Лина городит глупости, она позорит весь Каттхульт. А тут еще из угла, где сидел Эмиль, донесся звонкий, переливчатый смех. Бедная мама! На домашнем экзамене смеяться не полагается. Ей было очень стыдно, и она успокоилась лишь тогда, когда экзамен кончился и можно было перейти к пиршеству.

Мама Эмиля приготовила столько же вкусной еды, сколько обычно готовила для своих пиров, хотя папа и пытался отговорить ее от этого.

— Самое важное все-таки библейские предания и катехизис, а ты больше налегаешь на котлеты и сырные лепешки!

— Всему свое время, — разумно ответила мама. — Катехизису свое время, а сырным лепешкам — свое.

Да, в самом деле, настало время и для сырных лепешек, и все, кто был на домашнем экзамене в Каттхульте, ели и блаженствовали. Эмиль тоже съел целый воз сырных лепешек с вареньем и сливками. Но как только он досыта наелся, подошла мама и сказала:

— Эмиль, будь добр, пойди и запри кур!

Обычно куры целыми днями свободно разгуливали по двору. Но когда наступал вечер, их надо было запирать, потому что в сумерках к ним из-за угла подкрадывалась лиса.

Уже почти стемнело, и шел дождь, но Эмиль подумал, что все-таки хорошо избавиться хоть на минутку от жары в горнице, от болтовни и сырных лепешек. Почти все куры уже сидели на насестах, только Лотта-Хромоножка и еще несколько других чудаковатых кур рылись в земле под дождем. Эмиль загнал их в курятник и хорошенько запер дверь на защелку. Пусть теперь лиса приходит, если хочет.

Рядом с курятником находился свинарник. Эмиль мимоходом заглянул к Заморышу и пообещал принести ему вечером остатки от пиршества.

— На тарелках всегда что-нибудь остается, когда все эти обжоры наедятся, — сказал Эмиль, и Заморыш захрюкал в предвкушении лакомых кусочков.

— Я вернусь попозднее, — сказал Эмиль и как следует запер дверь свинарника на защелку.

За свинарником находилось отхожее место — да, так оно в те времена называлось. Тебе, может, кажется, что это не очень красивое слово, но если бы ты слышал то, которое употребляет Альфред! Он, честно говоря, называет его… Ну ладно, мне не следует учить тебя этому слову! Но у отхожего места в Каттхульте было и другое, более красивое название. Оно называлось Триссева будка — в честь работника по имени Триссе, который давным-давно, во времена прадедушки Эмиля, построил этот крайне необходимый домик.

Эмиль запер курятник, запер свинарник и заодно, не подумав, запер и Триссеву будку. Ему бы надо сообразить, что кто-нибудь может там сидеть, поскольку дверь снаружи была не заперта, но в том-то и дело, что Эмиль не удосужился подумать. Он мигом запер дверь и помчался домой, напевая на ходу:

Закрыл на защелку, закрыл на защелку, закрыл почти каждую дверь!

Папа Эмиля, находившийся как раз в Триссевой будке, услыхал его веселую песенку и испугался. Он рванулся вперед и попытался открыть дверь. Но она и в самом деле была закрыта, и папа завопил:

— Эмиль!

Но Эмиль уже успел далеко убежать, и к тому же он так самозабвенно распевал свою песенку «Закрыл на защелку…», что ничего не слышал.

Бедный папа! Он так рассердился, что в нем все заклокотало. Ну слыханное ли дело! Да и как он вообще выберется отсюда? Он дико забарабанил в дверь, он бил и колотил кулаками, но что толку? Тогда он начал пинать дверь ногами. Он так барабанил по двери, что у него свело пальцы. Но этот Триссе знал свое дело — добротно сделанная дверь ничуть не подалась. Папа Эмиля свирепел все больше и больше. В поисках складного ножа он начал выворачивать карманы. «Хоть бы удалось сделать щелку в дверях, — подумал он, — такую, чтобы просунуть в нее кончик ножа и отодвинуть задвижку». Но складной нож лежал в кармане его рабочих брюк, а сегодня на нем ведь был праздничный костюм. Папа долго стоял, шипя от злости. Нет, ругаться он не ругался, ведь он был церковный староста — человек почтенный. Но он прошипел множество нелестных слов об Эмиле и об этом самом Триссе, который не вырубил даже настоящего окна в будке, а лишь небольшое узкое оконце высоко над дверью. Папа Эмиля злобно поглядел на крошечное оконце, потом еще несколько раз сильно пнул дверь ногой и уселся в ожидании.