Разбойный приказ - Андрей Посняков

– Надо же! – заинтересовался Митрий. – Ты вообще много чему учен: и конной скачке, и палашному да пищальному бою, и речи аглицкой. Экие ушлые приказчики в Холмогорах! Не приказчики, чуды ходячие.

Отрок неожиданно поднялся с лавки и подбоченился – видать, все ж таки обидел его Прошкин взгляд, – правда, смотрел он сейчас не на старого своего приятеля, а на холмогорского торгового человека Иванку.

– Все-то ты умеешь, – понизив голос, продолжал Митрий. – Всему-то учен. И пищальники обозные тебе подчинялись, словно ты им родной отец-воевода, и вопросы ты все время задаешь – для торгового человека странные. О московском обозе расспрашиваешь, о таможеннике убитом. И грамот у тебя полно, да все – к важным людям: к архимандриту, к Дарье-игуменье… В общем, так… – Отрок немного помолчал, глядя прямо в карие глаза приказчика. – Ты, Иване, про нас все знаешь, а мы про тебя, получается, ничего. Кому служим – один Бог знает. Нет, нет, только не ври больше, что ты человек торговый, видывали мы торговцев, а ты… Ты, может, соглядатай свейский, а?

При последних словах Митьки Прохор сжал кулаки. Приказчик дернулся.

– Сиди! – угрожающе бросил молотобоец. – Не успеешь и палаш выдернуть – припечатаю к стенке.

– Да знаю, припечатывал уже! – К удивлению Прохора и Митьки, Иванко вдруг откинулся спиной к стенке и зашелся в смехе.

– Ой, не могу, – утирая выступившие на глазах слезы, удивлялся приказчик. – Послух, говоришь, свейский? Ну, Митрий, ну, уморил… А вообще, да. – Он вдруг резко оборвал смех и обвел двух приятелей совершенно серьезным взглядом. – Вот что, парни, никакой я не приказчик, ты, Митрий, прав – четко все уловил, молодец. Но со свейским соглядатаем, конечно, погорячился…

– Да кто ж ты такой?! – не выдержав, закричал Прохор и вдруг тут же сконфузился. – Хотя оно, конечно, жизнь ты мне спас, то так…

Приказчик снова улыбнулся:

– Кто я такой, спрашиваете? А ну-ка, Димитрий, подопри дверь… Вот так…

Нагнувшись, Иванко медленно стянул с левой ноги сапог и протянул Прохору:

– Оторви-ка подметку.

Пожав плечами, молотобоец, напрягшись, исполнил требуемое и с удивлением вытащил наружу спрятанный кусочек пергамента.

– Митрий, возьми, – распорядился Иван. – Прочитай.

– «Грамота сия дана Ивану Леонтьеву сыну, разбойного приказу дьяка Тимофея Соли товарищу…» Ну ничего себе! – Митька негромко присвистнул. – Дьяка разбойного приказу товарищ! Так ты, никак, беломосец?! Иль того больше – боярин?

– Из детей боярских, – скромно пояснил Иванко. – Почти так же был нищ, как и вы. Больше года уже, после смерти батюшки, служу государству Российскому, как и вы, надеюсь, теперь служить будете, ибо только власть государева маленькому человеку заступа… Впрочем, и не только маленькому…

– Из детей боярских, – покивал Митрий. – То чин не московский, городовой. А ты, чай, на Москве служишь?

– На Москве, – подтвердил Иван.

– Самого дьяка товарищ… – Митька задумчиво почесал затылок. – А что же не «жилец»?

– У дьяка приказу разбойного товарищей-помощников много, и все по разным делам, – охотно разъяснил «приказчик». – Я покуда самый незаметный. А «жилец» – первый московский чин, его еще заслужить надо!

– Угу, – понятливо кивнул Митрий. – Потом, глядишь, за службишку твою государь землицей испоместит – тут и следующий чин: дворянин московский, потом, даст Бог, стряпчий, стольник… А от стольника и в чины думные недалеко.

– Недалеко, – Иванко хмыкнул. – Скажешь тоже! В думные… Эко хватил! Хотя… твои бы слова, Митрий, да Богу в уши! В общем так, други: хотите государству Российскому послужить?

– Да ты что спрашиваешь?! – возмутился Прохор. – Нешто мы немцы какие? Нешто нам, православным, за родную землицу живота жалко?! Уж конечно, послужим, верно, Митька?

Молотобоец с силой ударил кулаком в ладонь:

– Любого вражину под орех разделаю!

– Не сомневаюсь! – Иванко хохотнул. – А теперь – на полном серьезе. – Он обвел враз притихших приятелей посуровевшим взглядом и поднялся с лавки. – Именем государя нашего Бориса Федоровича, властию, данной мне дьяком разбойного приказу Тимофеем Солью, верстаю тебя, Димитрий Тереньтев сын по прозвищу Митька Умник, и тебя, Платон Патрикеев прозваньем Сажень, на службу государству Российскому! Поклянитесь же для борьбы с врагами ее и злыднями не жалеть ни сил своих, ни жизни!

– Клянемся! – опустившись на колени, ребята дружно перекрестились на висевшую в углу икону.

Новый таможенник, чернец Варсонофий, заменивший убитого Ефимия, оказался человеком далеко не старым, но чрезвычайно худым, согбенным. Длинной чахлой бородкой и каким-то унылым морщинистым лицом он напоминал древних мучеников, как их себе представлял Митька. Отрок, так уж вышло, оказался сейчас единственным, кого товарищ дьяка разбойного приказа мог использовать для решения своих – вернее, государственных! – дел. Прошке после здравого размышления было пока велено безвылазно сидеть на постоялом дворе и, по возможности, не казать из гостевой горницы носа. Труп убийцы с самострелами был благополучно спущен в Вяжицкий ручей, а вот исчезновение молотобойца должно было заставить Платона Акимыча Узкоглазова перейти хоть к каким-то действиям. И в самом деле, если Прохор не был убит, то тогда почему не вернулся к хозяину? Почему не передал долг Тимофею Руке? Что-то почувствовал, прознал? Или все ж таки был убит? А тогда – где тело? Тоже в Вяжицком ручье?

Ручей был неглубок, и Иван с Митрием не сомневались, что мертвый убийца будет вскорости обнаружен. А раз обнаружен – так сразу же пойдут слухи, посад-то не особо велик. А где их услыхать, эти самые слухи? Естественно, на торговой площади возле Преображенской соборной церкви, где и амбары, и ряды, и важня с таможней. Там-то и шатался сейчас Митька, прикидывающийся отпущенным на оброк служкой, – «а где чего-кому помочь-принести?». Оделся парень соответственно – сермяжная рубаха, порты с заплатками, лицо грязью измазано, ноги босые, в цыпках.

Заутреня уже закончилась, и медленно, степенно поднималось солнце, отражаясь в стеклянных окнах богатых домов Большого посада. Стоял конец мая – Иванов день, или, по-церковному, Третье обретение главы святого Иоанна Предтечи. По сему празднику звонили в колокола, и благовест, поднимая в небо тучи воробьев и галок, неспешно скользил над улицами, монастырями и площадью. Торговлишка едва только начиналась, неспешно подъезжали возы, однако Митьке туда было пока не сунуться, там и своих грузчиков хватало, чужому могли запросто морду набить или, как выражался Прошка, начистить рыло. Впрочем, Митрий отнюдь и не рвался чего-нибудь разгрузить, совсем другие у него задачи были. Во-первых, выявить и запомнить нужные слухи, а во-вторых, прогуляться до переулка Собачье устье, к дому Тимофея Руки, кое-что посмотреть да вынюхать. Узкоглазова и ход следствия по делу убитого таможенника Иванко решил взять на себя, так что Митрий сейчас присматривался к новому таможенному монаху лишь от нечего делать.

Чернец Варсонофий, немного постояв на крыльце, завидел приближающиеся возы и поспешно скрылся в таможенной избе – где это видано, чтоб таможенники к купцам бегали, а не наоборот? Митрий почесал затылок и, подумав, направился к торговым рядам, на которых как раз раскладывали товары. Ночные сторожа – все сплошь дюжие угрюмые мужики – уводили прочь свору цепных псов, кои по ночам охраняли амбары и лавки. Щурясь от солнца, Митька неспешно прохаживался вдоль рядков. Сперва прошелся по большому ряду, вдоль всех пятнадцати лавок, затем свернул на серебряный, к знаменитым тихвинским мастерам Погудиным, Голубевым, что выделывали из серебра удивительной красоты вещи – распятия, диадемы, блюда, зеркала. Здесь Митька даже остановился, постоял, любуясь, пока не прогнали, – мол, шел бы ты отсюда, паря, не украл бы чего! Отрок пожал плечами – нужно мне ваше серебришко, как же, чай, и поважнее заботы есть. С левой стороны вдруг послышался шум – ругались какие-то мужики, ржали кони. На рядок сгружали соляные круги с заонежских варниц. Митрий постоял, послушал – ничего интересного, одна божба да ругань на медвяные росы. Так уж считалось, что медвяные росы – худые, вредные, с которых и заболеть недолго. Вот и у заонежских мужиков пара лошадей по пути пала, не иначе как на медвяные росы забрели.

– Эй, шпынь! – Отвлекшийся на ругань Митрий вдруг почувствовал сильный толчок в бок. Обернулся, увидев перед собой знакомого парня Онисима Жилу – смешного, круглолицего, лопоухого. Судя по задиристому взгляду, Онисим был настроен решительно:

– Ты чего это, гнида пучеглазая, на нашем месте вертишься? Небось, украсть что задумал?

Вообще-то на посаде Онисим считался отроком трусоватым и так расхрабриться мог только с чужим, и то при наличии поддержки.