Последние истории - Ольга Токарчук

— Одиннадцать.

— Похож на девочку. Волосы длинные.

Она спросила про огни, которые, казалось, плыли по воде — далекие, едва различимые.

— Это пароход с туристами. Видите отели на острове? Там есть бассейны и кондиционеры.

Он сказал, что корабль заходит туда раз в три дня. Привозит одних пассажиров и забирает других. Потом как можно медленнее, самым кружным путем плывет в сторону Сингапура. Это все из-за казино. Чтобы было побольше времени насладиться запретным плодом. В Сингапуре азартные игры — вне закона.

Ночью она почти не спала. Остров шумел. Откуда-то сверху доносилось чавканье, печальный плач ночных птиц. Женщина засыпала на несколько мгновений, потом просыпалась от внезапного топота, шелеста, пробежек трусцой по крыше домика. Прямо под ухом раздался треск, словно очередь из игрушечного автомата. Она в испуге села, звук убежал по стене и замер. Она зажгла свет и, преисполнившись вдруг отвращением, принялась осматривать свое разгоряченное полуобнаженное тело. Насекомые, ящерицы, скорпионы. Прикосновения стремительных конечностей. Беззащитность спящего, детский страх перед уховерткой.

Мальчик спал в одних трусиках, раскрывшись — тонкая простыня была как тяжелое одеяло. Кожа блестела, казалось, от нее исходит пар. Дыхание навязывало ритм темноте, попрятавшейся по углам от поддельного света маленькой лампы.

Она закурила сигарету, но слишком густой воздух не хотел смешиваться с дымом, было трудно дышать. Краем глаза заметила какое-то движение на стене, но не успела повернуть голову — там уже ничего не было. Ничего, но на сетчатке все же отпечаталась какая-то картинка, смутная, размытая. Неизвестно что. Ничто.

Она достала из рюкзака первую попавшуюся книгу, одну из тех нескольких, что таскала с собой по миру. Спокойный рассказ о северном городе, вечно влажном, дождливом, холодном, ветреном. Улицы выходили там прямо на каналы, соединяющие город с морем, набережные поскрипывали от брошенных на произвол судьбы портовых кранов, стук шагов отдавался на блестящем обледеневшем тротуаре. Она начала читать с середины, лишь бы остановить на чем-нибудь взгляд, отвлечься от ночи — ведь повесть эту она уже знала. И, читая, поняла, что ей нет дела до рассказывавшейся в книге истории. Значение имело скорее обилие хорошо знакомых предметов, серебряных ложечек, латунных водопроводных кранов, фарфоровых чашек — благодаря им она постепенно успокаивалась.

К ней приплыла зима. Мягкость зимних сумерек, водянистость утра. По мостовой далекого северного города застучали шаги, ожили воспоминания о шершавом прикосновении шерстяного пальто. Она заснула, раскинувшись среди привычных предметов, которые вдруг выросли в ней, образовав в просвечивающем деревянном бунгало какой-то антимир, альтернативный, робко существующий с изнанки, под спудом, под ногами, перевернутый. Он не простирался ни влево, ни вправо, ни на восток, ни на запад, но уходил в глубину, под землю, и потому казался темным, словно царство Гадеса, словно засыпанные катакомбы, холодные и сырые, сооруженные из липких мыслей, навязчивых воспоминаний.

Большой плоский город, поблескивающий под тонкой ледяной глазурью, которая покрывает крыши и улицы. Запах камня, кирпича и бензина. Пожалуй, искусственный, синтетический. Усиливающийся по вечерам, словно днем сторонится света и прячется в подвалах. С деревьев опадают последние листья, их золотая роскошь моментально превращается в бурое месиво, несмотря на солнце — последний солнечный день перед зимой. Люди рассеянно затаптывают их.

Что-то ее беспокоит — может, замерзли ноги в слишком легких сапожках, а может, болит зуб или заложен нос? С солнечной стороны подъезжает такси, она садится, машина трогается — раковина движется по дну океана. На остановках она видит людей, щурящихся на солнце, что отражается в стеклах витрин и автомобилей, вспыхивая ослепительными беззвучными взрывами. Размеренное движение, человеческие потоки, струящиеся под высоким небом, всем и каждому обещающим бездну времени.

Она просит водителя переехать через канал и свернуть в ту тенистую улицу, обсаженную каштанами. И остановиться — вот здесь. «Мне надо подождать одного человека, мы договорились», — объясняет она таксисту, который послушно тормозит, явно сомневаясь, что этот кто-то придет. Возится с радио.

Улица мощеная, у края тротуаров расцвеченная желтыми и красными листьями. По обе стороны — отступившие в сады дома. Она смотрит на один из них, в темные окна. Представляет, что могла бы его увидеть, — так и думает: «он», не позволяя мыслям скатиться к имени. Иначе она немедленно принялась бы его звать, более того — подняла бы камешек с этой каштановой улицы и бросила в окно, а может, сразу пошла бы к дверям, пробежала два этажа и постучала, подергала за ручку. Она опасается, что и в самом деле поступила бы так, поэтому вынуждена сидеть в машине, глядеть на равнодушный дом сквозь стекло и думать «он» — что означает и теплое волнение внутри, приятное шевеление в животе, очень уютное, и радость от возможности побыть вместе в одном времени и пространстве, и бессильную свинцовую тяжесть, словно падаешь, потеряв равновесие. И внутреннее рыдание, сдавленный скулеж, сжавшийся где-то внутри в темный шершавый шарик.

Когда-то, в детстве, она видела такие шарики, разложенные на горячих камнях. Комочки из шерсти, мелких косточек и коготков. Старательно изготовленные доказательства чьей-то невиновности. Это «погадки», сказала мама. Совы избавляются от того, что не в состоянии переварить.

Они стоят так около четверти часа, наконец она велит таксисту ехать — человек, которого они ждут, наверное, уже не придет. Таксист делает такой жест, словно хочет что-то сказать, но, видимо, не хватает язвительности и куража. Заводит мотор.

Уже слишком поздно, а может, слишком рано, чтобы кого бы то ни было увидеть на этой улице. И все же, когда такси направляется к центру, она замечает этого человека, фигуру настолько дорогую, что захватывает дыхание, — безымянного мужчину, ведь выговорить его настоящее имя — катастрофа; и она видит его, так сказать, глазами воображения, то есть отчетливо, но осознавая, что происходящее не относится к их общему времени, это только ее время и ее улица, и каштаны тоже — все только ее. Это внутренний личный фильм. Закрытый просмотр.

Он идет по тротуару, в темных брюках и синей рубашке, чуть поношенных ботинках — да-да, она замечает даже такие мелочи: маленькие металлические круглые очки на прямом носу, форму губ, веснушки на лице, короткие светлые волосы, и каждая деталь, каждая мелочь глубоко ее трогает, вызывает непонятное волнение, мягкое и сладкое, тающее во рту, молочное.

Ей хочется удержать эту картинку перед глазами подольше, но та уже растекается и капает на землю. Исчезает. Воображение еще путается в деталях, подбрасывает новые, но оторванные от целого, а потому беспомощные, и постепенно теряет уверенность в себе и в конце концов умирает. Слишком часто она ее воскрешала, и теперь картинка износилась, стерлась и утратила свою силу. Такси въезжает на мост и катит дальше по сверкающим на солнце центральным улицам. Свет сжигает последний шанс вызвать то любимое лицо.

Следующий день запускает распорядок их новой жизни.

Еще до завтрака, взяв ласты и маски, они спускались на пляж. За ночь песок не успевал остыть, но и нагреться тоже — температура человеческого тела. Сразу за песчаной полосой начинался риф. Вплывая в фантастические коралловые строения, они каждый раз испытывали шок. Мир вдруг затихал; опуская голову под воду, они переключали реальность на другой канал. Мальчик высматривал на дне крупные раковины, а потом ловко нырял и возвращался на поверхность с добычей в руке. Мать предпочитала, вооружившись маской, покорно лежать на воде. Волнистые актинии, кораллы, стайки рыб — вся эта странная и уродливая подводная жизнь внушала ей ужас. Черные шары морских ежей с синим глазом посредине, разросшиеся набухшие губки, стремительное змееобразное движение какой-то рыбы — чуждость их мира пугала. Глубинная жизнь казалась совершенно самодостаточной, погруженной в себя.

Потом они относили раковины в бунгало, раскладывали на террасе для просушки и, уже усталые, смывали под холодным душем соль. Спускались на завтрак и без аппетита ели. После кофе ее тело становилось мокрым от пота, и она снова шла под душ, чтобы моментально, еще не успев надеть скудную одежду, высохнуть.

Она пыталась читать, лежа в гамаке. Фразы, приносившие такое облегчение ночью, днем утрачивали смысл. Понятия из книги здесь были неприменимы; буквы, на мгновение оживленные взглядом, тут же отмирали, не образуя картинок, не рассказывая историй, оставаясь лишь мудреными знаками, выведенными типографской краской.

Она лениво бралась за дела. Сначала задавала мальчику урок — по математике или географии. Каждый день ему полагалось писать маленькое эссе на придуманную матерью тему. Пока сын сочинял, она включала ноутбук и работала. В компьютере были карты и маршруты, расстояния, цены, информация об отелях. Она переписывала данные из буклетов и добавляла свои комментарии. Потом английский. Собственно, отрабатывать приходилось только грамматику — говорил сын уже более бегло, чем она.