Тело в шляпе - Анна Малышева

— К кому? — вежливо рявкнул он, когда я сделала попытку протиснуться в дверь палаты.

— Не волнуйтесь, не к вам, — ответила я столь же любезно.

— Минутку, — он схватил меня за локоть. — К кому?

— К Кусяшкину, — я мило улыбнулась. — Я его сестра. У нас принято болеть всей семьей и обязательно лежать в одной и той же больнице.

— Туда нельзя.

— Я только заглянуть.

— Зачем?

— Соскучилась.

Он задумался, хотя было совершенно очевидно, что делать он этого не умеет. Но, видимо, мой облик — больничный халат, рука на веревочке и тапки, которые были мне на восемь размеров велики, пробудили в нем не то чтобы жалость, но снисхождение к сирым и убогим.

— Пройдите.

Кусяшкин произвел на меня сильное впечатление: он весь был какой-то трубчатый. Трубки торчали у него из носа, изо рта, тянулись к его рукам от капельниц, которых было в избытке. Ужас! Совесть опять схватила меня за горло. Но ненадолго. За спиной я услышала до боли знакомый голос:

— Преступника всегда тянет на место преступления.

Капитан милиции Василий Феликсович Коновалов стоял в дверях палаты, привалившись к косяку и скрестив руки на груди.

— Хотела добить своего убийцу гипсовым кулаком? Правильно. Пока суд да дело, а сейчас он слаб, беспомощен, самое время вершить произвол.

— Вершат правосудие, а произвол творят, — промямлила я, стуча зубами от страха.

— Больше тебе нечего сказать? — Вася отлепился от косяка и сделал шаг вперед. Зачем? Куда он идет?! Что собирается делать?! И я закричала от страха. Акустика в институте Склифосовского всегда была отменной, и покаянное эхо, стукнувшись о потолок, упало к Васиным ногам.

— Вася, любимый, прости!

И он смягчился, хотя вида не подал:

— Любимый? Твоего любимого мне на днях довелось лицезреть. Достойный выбор. Впрочем, при твоих нынешних физических недостатках ты вряд ли можешь рассчитывать на большее. Кстати, если твой рыжий тебя бросит за однорукость и безмозглость, у меня есть на примете нечто еще более противное — Гуся Зацепин, помнишь? Он месяц, как освободился, сексуальный извращенец и тоже инвалид. У него водянка головного мозга. Голова больша-ая, больша-ая, на вас двоих хватит.

— Вася, — я вложила в свой возглас столько мольбы, что и камень бы дрогнул, — Васенька, ну прости меня, дуру, так получилось! Я больше не буду!

— Конечно, не будешь. Я больше близко тебя к МУРу не подпущу. Документы, погоны, оружие сдашь коменданту.

— Ты хочешь отобрать у меня удостоверение?

— Уже отобрал. Оно, к счастью, оказалось в твоей сумке, которую ты подарила уличным хулиганам.

— Хулиганам?! Да они убийцы и грабители!

— Ну уж. Мелкое хулиганье. Даже не потерянные для общества люди, можно за них побороться.

— Они отобрали у меня сумку и толкнули под машину! Это тебе как?

— Я их понимаю. Я бы на их месте…

— Вася!

— Посуди сама, не сделай они этого, мне бы пришлось трясти тебя за ноги вниз головой, дожидаясь, пока из тебя вывалится удостоверение. Из сумки взять проще, тем более что тебя и трясти теперь опасно, еще развалишься.

— Грешно смеяться над больными.

— Я не смеюсь, я плачу. Марш отсюда, и чтоб духу твоего не было у палаты умирающего!

Что мне оставалось? Я поковыляла к себе, размышляя о том, ревнует меня Вася или мне это показалось.

По дороге на родной травматологический этаж я решила зайти к заведующему травматологическим же отделением Михаилу Ивановичу. Познакомиться. То есть — представиться.

Он, в отличие от этого урода Васи, мне обрадовался.

— А-а, Галочка, уже ходим? Молодец.

— Ходим потихоньку, Михал Иваныч. Только я не Галочка.

Он потер переносицу, достал из стола историю болезни, полистал.

— Сотрясение ищете? — я мучительно придумывала оправдания. — Дело не в этом. Понимаете, я думала, что меня хотят убить, и спряталась под чужим именем.

— Спряталась? — Михаил Иванович надел очки и посмотрел на меня специальным врачебным взглядом. — Ну-ну.

— Правда! Я просто испугалась. Но больше не хочу морочить вам голову. Меня зовут Саша, фамилия моя — Митина. Вот.

Михаил Иванович продолжал смотреть на меня с профессиональным интересом.

— Ну-ка, голубчик, не знаю, как тебя там зовут, иди-ка сюда, я тебя послушаю. Сядь здесь, та-ак, открой рот, та-ак, ага, дай-ка руку…

— Да нет, со мной уже все в порядке, — я попыталась увернуться от цепких рук доктора. Не удалось.

— Конечно, в порядке. Так-так… голова не кружится?

А ведь не хватало для полного счастья, чтобы меня еще и в психушку упекли. Вот был бы номер.

— Михал Иваныч, там наверху, в токсикологии, в реанимации мой знакомый капитан милиции. Он вам подтвердит, что я все придумала с Другим именем, и объяснит почему. Я вижу, вы мне не верите.

— И что же с ним случилось?

— С кем?

— С капитаном.

— С ним — ничего. Он там допрашивает одного умирающего.

— Ага. Ладно, разберемся.

Возвращаясь в палату, я думала о том, что Вася в отместку с удовольствием может поддержать версию моего безумия. Он ведь такой, мстительный и злопамятный. Мент, одним словом.

Глава 31. АЛЕКСАНДРА

Завтра меня выписывают, и это совершенно закономерное явление, потому что погода испортилась, пошли дожди и задули ветры. В окно я теперь не смотрю из принципа. Виталик ликует и уже довольно нагло интересовался, может ли он забрать свой сотовый телефон, потому что его "уже торопят". Пришлось отказать, хотя телефон мне совершенно не нужен. Нужен, не нужен, а жмотов воспитывать надо. Этот недоделанный Виталик все две недели моей больничной жизни ныл и скулил из-за своего телефона: "Извините за вопрос, Александра, но каков, по-вашему, будет счет за ВАШИ переговоры?" И морда такая, как будто я выношу из его квартиры последнюю табуретку, оставляя несчастного в голых стенах. Жадные мужчины изобретательны и предприимчивы, им есть, что терять, поэтому они выстраивают хлипкие укрепсооружения, делая вид, что это непрошибаемые логические конструкции. Например, наехавший на меня Виталик позволил себе такой псевдологический пассаж: "Вам ведь, Александра, уже лучше, дела пошли на поправку, значит, и телефон вам, наверное, уже не нужен". Умен, правда? Общеизвестно, что телефоны более всего нужны людям, находящимся на грани жизни и смерти. Следуя этой логике, Кусяшкину, умирающему двумя этажами выше, телефон сейчас остро необходим. Даешь повальную телефонизацию реанимаций! Короче, Виталик сам меня спровоцировал, и я приняла единственно правильное и принципиальное решение — звонить, звонить и звонить. Оставалось придумать кому? Васе, что ли? Действительно, позвоню, все равно его на работе, застать невозможно.

Вася, вероломно опровергая все мои предположения, снял трубку сразу. И даже как будто обрадовался:

— Ладно, пора уже и грехи замаливать. Ты с

Кусяшкиным хотела проститься, так вот сбегай к нему, поболтай, он уже пришел в себя.

— Сбегай — это сильно сказано…

— Сползай. Мне, собственно, все равно, какой способ передвижения ты выберешь. Разговори его, ты умеешь. Повыясняй, какие такие у него есть враги.

— Вась, а ты простил меня, ведь правда?

— Потом. Это — потом. Все будет зависеть от качества исправительно-трудовых работ и от поведения в период исполнения наказания. Нам важно не только изолировать преступника, но и перевоспитать его. Поняла?

— Так точно. Разрешите выполнять?

— Да. Позвони мне потом.

— Позвоню (трепещи, жадный Виталик). — А меня пустят? Там же этот стоит…

— Скажи, что я разрешил.

Амбал, охраняющий палату, сразу поверил, что я "от товарища капитана Коновалова", и разрешил войти, "только ненадолго".

Кусяшкин выглядел неважно, но элегантно. Ввалившиеся щеки, серые тени под глазами, скучающий взгляд. Я отказала себе в удовольствии поинтересоваться "Как дела?" или "Как самочувствие?", что на моем месте сделал бы каждый вежливый человек, и начала с увеселительного номера нашей программы — надо же как-то взбодрить умирающего.

— Иван Иванович, позвольте представиться, меня зовут Саша, и это я посылала вам те письма.

Кусяшкин посмотрел на меня внимательно, даже голову повернул, что ему было крайне неудобно делать — мешали трубки, которые по-прежнему торчали у него из носа.

— Зачем? — наконец спросил он слабым голосом.

— Так я думала, что вы убийца. Причем я думала, что вы и меня хотели, то есть пытались убить.

— Вас? Зачем?! — В его безжизненном голосе появились, наконец, некие цвета — не то чтобы интонация, но все же некое подобие. Но меня серьезно тревожила не столько малоэмоциональная речь Ивана Ивановича, сколько скудный словарный запас. Сможем ли мы продолжить беседу, если он знает только одно вопросительное слово «зачем»? И знает ли он такие слова, как «почему», "отчего", а также «где», "когда", «кто» и «чем», так необходимые при расследовании убийства? Проверим.