Пасьянс гиперборейцев(Фантастические повести и рассказы) - Ткаченко Игорь
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Чапить бум?
— Что?
— Чай пить будем?
— Да.
— Индийский, грузинский, цейлонский, зеленый, английский, на розовых лепестках, китайский, с мятой, душицей, чабрецом?
— Горячий.
Я метнулся на кухню, обхватил чайник ладонями, и он закипел. Достал из шкафчика наши праздничные чашки, а из холодильника двести сортов варенья, включая абрикосовое. Откупорил сто банок сгущенки и квадратнометровую коробку московских конфет.
Все было готово, и я позвал Веронику. Пока она сто тысяч лет шла из комнаты на кухню, еще раз осмотрелся и остался доволен. Едва ли там ее поили чаем вкуснее.
Вот только тараканы. У нас их никогда не было. Я знал, что это означает, но не хотел верить. От соседей набежали, думал я. Потравим. Я дунул на них, они ретировались за холодильник и опасливо зашевелили усиками.
Вероника села на свое любимое место у окна.
— Варенья положить?
— Нет, спасибо.
— Сгущенку?
— Нет, спасибо.
— Конфеты, мед?
Я суетился, был назойлив и противен самому себе. Вероника смотрела в окно и пила чай мелкими глоточками. Без сахара.
— Что-даль-ше? Что-даль-ше? Что-даль-ше?
За окном достраивался второй этаж универмага, и тощие краны тягали поддоны с раствором. Очень интересно.
Чашка хрупнула под моими пальцами и рассыпалась в пыль. Я вскочил и грохнул кулаком в стену. С потолка посыпалась штукатурка, соседи снизу постучали по батарее.
Проползла вечность, прежде чем Вероника оторвалась от окна и посмотрела на меня.
— Извини, я не расслышала. Ты что-то сказал?
— Нет!
— Ну, извини.
Она опять повернулась к окну, а руки ее в это время собирали и складывали в мойку посуду, протирали стол, намыленным кусочком поролона до безнадежной чистоты отмывали чашку и блюдца.
Смотреть на это не было сил. Я вернулся в комнату. Без пяти пять.
— Что-даль-ше? Что-даль-ше? Что-даль-ше?
— Хочешь, посмотрим наши фотографии? Ну те, гагринские, и еще студенческие, и владивостокские, и где ты с яблоком под деревом, когда на шашлыки ходили с Сережкой, и где ты в черной куртке на трапе теплохода, и в каскетке на пляже, и у своей установки на работе. Хочешь?
— Давай.
Я тащил из прошлого ниточки.
Но они были слишком тонкими, резали в кровь пальцы и рвались одна за одной.
— Кстати, как у тебя на работе?
— Нормально.
— Хочешь, купим машину? Белые «Жигули», девятую модель. Хочешь?
— Зачем?
— Ездить. Будем ездить, тебя запишем на курсы, получишь права. Хочешь? Или куда-нибудь за бугор по турпутевке. У меня знакомые в «Спутнике». Хочешь?
Я говорил и говорил, а стены и потолок медленно сдвигались, давили на плечи, сжимали с боков. Я едва держал потолок, и мне было тяжело.
— Пойдем погуляем! — закричал я.
— Куда?
— Куда-нибудь!
— Зачем?
— Просто так!
Я выскочил в дверь вслед за Вероникой, и потолок рухнул.
22Что приятнее, знать, что ты лучше, или что все остальные хуже?
Как-то раз я видел по телевизору олимпийского победителя в марафоне.
Он только что финишировал и на верхней ступеньке пьедестала все еще тяжело дышал.
На него было жалко смотреть, столько недоумения, обиды и растерянности было в его глазах, когда он разглядывал маленький желтый кружочек.
В конце концов он снял медаль и зажал в кулаке. Наивная уловка: так ему казалось, что ее нет.
— Что-даль-ше? Что-даль-ше? Что-даль-ше?
Пусть исполняются заветные желания лишь у наших злейших врагов.
Пусть в наказание будут услышаны молитвы лишь неисправимых грешников.
Пусть мы будем мучиться и искать, и пусть нам не доведется найти утерянное.
23Зря я повел ее гулять.
Мы прошли мимо автозаправочной станции, и сто двадцать пять шоферов попали в больницу с вывихом шейных позвонков, а сто тонн девяносто шестого бензина вылилось из пистолетов на землю.
Мы шли мимо пожарной части, и пожарные машины, задрав к небу брандспойты, изображали из себя стадо веселых красных слонов на водопое.
Мы шли вверх по проспекту Науки, и автобусы сворачивали с маршрута, чтобы потаращиться на Веронику стрекозиными глазищами.
Пальцы Вероники лежали у меня на сгибе локтя, на самом краешке, не лежали, а касались. Я хотел поправить ее руку, но боялся, что она уберет ее совсем.
Я боялся глазеющих на нас автобусов, ликующих пожарных машин и двух взводов курсантов, по разделениям сопящих на счет — «раз-два-три».
Так мы и гуляли: автобусы, пожарные машины, сбежавшие из больницы шоферы с забинтованными шеями, два взвода курсантов и не поддающихся счету рой студентов, профессоров и попсовых мальчиков.
Всем им нужна была Вероника. Моя Вероника.
У кинотеатра «Академия» косоворотки втолковывали толпе неопохмелившихся алкоголиков корневые истины и разъясняли кто кого спаивает и кому это нужно и зачем. Толпа колыхнулась и потекла к Веронике. Запахло сивухой и завтрашним дефицитом. Косоворотки взвыли и выхватили топорики из-за витых поясков, но сдвинуться с места не смогли, наконец-то обретя корни, пробив ими асфальт и прочно запутавшись в подземных коммуникационных сетях.
Я схватил Веронику за руку.
— Бежим к Сережке!
Я бежал так, как никогда еще ни от кого не бегал. Бетонные львы, похожие на Иннокентия Смоктуновского, разевали бетонные пасти от удивления и что-то кричали вслед. Слова можно было разобрать только остановившись.
Сережина комната была доверху набита рулонами каких-то переплетных материалов, запчастями к КамАЗу и коробками с картотекой. Холодильник был отключен. Самого Сережи дома не оказалось, но мы все равно его увидели. Покрытый толстым слоем перламутра, он был приколот к вечернему платью Анюты. Она шла по Морскому проспекту, держала подмышкой что-то увесистое, обернутое в несколько слоев фотобумаги, а впереди двое небритых в фуфайках катили бочонок черной икры. Они бросили бочонок и присоединились к нашей процессии, а Анюта пошла дальше, толкая бочонок туфелькой из акульей кожи и водянисто ругаясь.
Больше идти было не к кому, и я свернул в лес.
Позади горестно взвыли, уткнувшись глазами в деревья, автобусы и пожарные машины. Потом отстали страдающие одышкой профессора и алкоголики. Дольше всех держались курсанты, но без азимута, компаса и карты потерялись в зарослях и они.
Мы остались одни.
Лес был тих и ароматно прозрачен. Прошлогодняя хвоя шуршала под ногами. Вероника высвободила свою руку из моей и пошла вперед. Тропинка извивалась от удовольствия при каждом ее шаге, ели отклоняли лапы, освобождая проход, чтобы за ее спиной с размаху хлестнуть меня по лицу.
Мы шли долго. Но вот между деревьями показался просвет и послышалось конское ржание.
Вдрызг испотыкавшийся, исцарапанный и усталый, я вышел вслед за Вероникой на поросший сочной травой пологий берег реки. Тонкий туман стелился над водой, и по колено в тумане стояла тощая лошаденка и пила, прядая ушами и кося на нас слезливым лиловым глазом. А со стороны не замеченной мной раньше полуразвалившейся конюшни, спешил к нам, размахивая руками и тряся бородой, кентавр Василий.
Он подскакал к нам, весь сияя от счастья. Выдрал репьи из бороды и галантно поцеловал Веронике руку.
— Я нашел ее! — сообщил Василий. — Нашел!
Я кивнул в сторону лошаденки:
— Вот эту?
— Да!
— Но ведь бескрыла.
— Бескрыла! — радостно подтвердил кентавр.
Почему-то он меня раздражал. Я ехидно осведомился:
— А как же пыль?
— Даже пыль из-под копыт может быть драгоценна, если лошаденка любима, — менторским тоном ответствовал Василий. — А крылья… Слушай, да пропади они пропадом!
Он оглянулся на лошаденку, пробормотал: «Не уходите, я сейчас» — и поскакал к ней. Он зашел в воду, и пока лошаденка пила, заботливо отгонял от нее слепней, смешно размахивая руками и тряся бородой.
24— Что-даль-ше? Что-даль-ше? Что-даль-ше?