Противостояние - Сергей Ченнык

Основываясь на этом, Зарин предложил то, что давно уже обсуждалось морскими командирами: после закрытия бухты защищать город силами морских экипажей, дожидаясь прибытия войск Южной армии.{453} Младший Зарин говорил и думал рассудком. в старшем Корнилове клокотали эмоции. Адмиралу было мучительно от одной мысли, что неприятельский флот хозяйничает и разбойничает у святая святых Российской империи на юге, у главной базы славного Черноморского флота — Севастополя. В гневе и ярости Корнилов даже не понимал, что выполнить его приказ о выходе в море флот уже не может: почти половина экипажей снята с кораблей и отправлена для оборудования сухопутной обороны. Для того, чтобы собрать матросов и вернуть на корабли требовалось время, которого уже не было.{454} Споры кончились общим раздражением и словами Истомина к Корнилову: «Что вы прикажете, то и будем делать».{455}

Жандр называл готовившееся «самоубийством».{456} Кстати, именно у него это слово прозвучало впервые. Возможно, его произнес Корнилов, который явно не договаривал офицерам то, что они и без него уже поняли или (если судить по Зарину) знали. Слабая попытка оправдать адмирала у Ильинского звучит наивно: Корнилов счел себя не вправе огласить якобы секретные предположения главнокомандующего. Но собравшиеся были людьми опытными и образованными, чтобы понимать происходившее. реально воспринимая перспективы, какими бы трагическими они не были. Все они офицеры, все люди долга и насколько сложной не становилась ситуация, их работа была одной — действовать.

Моряки знали, что армия, не заходя в Севастополь, следует на Куликово поле, откуда, по Ильинскому, императору и был отправлен Меншиковым «фальшивый брульон». то есть то письмо, в котором события преподносились искаженно. Князь явно опасался, что император вмешается в избранный им ход военных действии: «…было ли это настоящее донесение или умышленная хитрость, так и осталось неизвестным».{457}

Адмиралы и старшие офицеры, будучи людьми осведомленными имели полное право не поверить Корнилову на слово, надеясь, что Меншиков не просто так собирается оставить город, а пытается перехватить инициативу у неприятеля. Последний, потеряв надежду на прорыв в бухту, штурмовать город, который моряки уже несколько дней без отдыха укрепляли, не будет. Слухи о нападении к началу совета считались «…за пустую несбыточную сплетню праздных говорунов».{458}

Корнилов огласил собравшимся одну, свою, точку зрения, он надеялся, рассчитывая на авторитет, убедить их в единственно правильном решении. О том, были ли ему даны Меншиковым инструкции по дальнейшим действиям или нет, неизвестно.{459} Но и без указаний главнокомандующего было ясно, что потеряв море, русским предстояло позаботиться об обороне берега. Задача эта усложнялась тем, что союзники владели морем абсолютно и отныне не давали заблокированному Черноморскому флоту возможности проведения каких-либо операций.{460}

Все было против русских:

1. Узость выхода из бухты не давала возможность вывести одновременно число кораблей, достаточное для боя с караулившими вход союзниками.

2. В случае встречного ветра линейным кораблям требовались для буксировки пароходы. которые слабом ветре могли осуществлять ее со скоростью от 5 до 6 узлов, а при сильном не более 1 узла.{461}

3. Даже если бы русские линейные корабли вышли под огнем неприятеля и геройски погибли один за другим, это не спасало Севастопольскую бухту от прорыва неприятельских пароходов.

Исходя из этих, как всем казалось, единственно верных причин, большинство частников совещания с мнением Корнилова не согласились, и предложили считать первоочередной задачей флота защиту города до подхода армии, заградив вход в бухту. Конечно, флот этим сам себя блокировал наглухо, но и неприятель не мог оказаться в крепости. По сравнению с потерей Севастополя затопление нескольких старых кораблей — ничто.

Участвовавший в военном совете лейтенант Асланбегов записал в дневнике: «Какой неувядаемый блистательный венок готовился Черноморскому флоту: 14 кораблей, 7 фрегатов и 10 пароходов хотели сразиться с 33 кораблями и 50 пароходофрегатами. С. какой дивной чудной памятью погреб бы себя в волнах Черного моря Черноморский флот! Если ему уж назначено погибнуть, то может ли быть славнее смерть? И какие чудеса храбрости увековечил бы за собою этот сонм героев, эта гордость храбрых? Россия бы отпела по нас печную память; родные и друзья гордились бы считать нас в числе этих доблестных русских, которые так мужественно презрели жизнь. Но с выходом флота и удалением армии, что бы последовало? Город был бы взят, и неприятель торжествовал бы занятие первого русского порта. А что важнее для России: порт или флот? Конечно, порт, — это ключ Черного моря».{462}

Кстати, а что Нахимов? Он ведь тоже здесь. Мы почти никогда не можем найти его точку зрения, что обостряет интригу взаимоотношений двух главных действующих лиц будущей обороны Севастополя, ее лидеров и без малейшего сомнения, героев. Кстати, спекуляций по этому поводу тоже великое множество.

Нахимов помнил, что еще в январе Корнилов утверждал, что «Нельзя думать о схватке с могучим союзным флотом». А сейчас, в сентябре того же года, предложил «разразить врага на воде». Свидетели говорили, что, предлагая «…весь пылал, одержимо, с тем жестким выражением худощавого лица, которое говорило больше слов».{463}

Исаков, кстати, единственный, утверждал, что «Нахимов без колебаний выступил против своего друга и боевого товарища». Это не так: Нахимов молчал.{464} И нам не узнать причины этому молчанию. Правда версий хватает: от романтических до патриотических. Например. если внимательно посмотреть на письма Корнилова с времени совета и до его смерти мы не найдем в них ни единого доброго слова о Нахимове, за исключением пары язвительных фраз, которые Жандр стыдливо не приводит в своих записках.{465} Как будто его нет вообще или он есть, но где и чем занимается — непонятно. Не мог Корнилов простить ему совета, и не простил до смерти.

П. Кириллов, например, утверждает, что молчал Нахимов по причине банального нежелания выходить в море. Он после Синопа вообще «…полностью охладел к морским баталиям и не стремился напасть на неприятеля, превышающего его в силах».{466}

Советский историк Поликарпов, детально восстановивший ход заседания драматического совета по архивным документам, объясняет: Нахимов молчал потому, что не хотел спорить с Корниловым в присутствии младших, не хотел ставить начальника в неловкое положение, понимая, возможно, бедственное положение Черноморского флота, вынужденного теперь расплачиваться за все ошибки, совершенные до начала войны.

Дело даже не просто в пароходах, они у России тоже были. Но у англичан и французов к этому времени колесные паровые корабли были анахронизмом. Недаром Павел Степанович говорил фразу, которую ныне стараются не слишком упоминать, но которая многое проясняет: «Приложение винтового двигателя окончательно разрешило вопрос о нашем настоящем ничтожестве в Черном море».{467}

Нахимов прав. Уже после всех поражений России на морях в XIX — начале XX вв. военные исследователи с сожалением констатировали, что если бы не военно-морское отставание, то не только военного поражения, самой Крымской войны могло не быть.{468}

Нет более неблагодарного, чем копаться в головах людей, тем более, тебе совершенно незнакомых. В конце концов, у Нахимова могли быть свои, и только свои, цели, планы, намерения, он был такой же человек из плоти и крови, как и все остальные. от кого в этот день зависела и не зависела судьба Севастополя. Конечно, от массы других Павла Степановича отличал груз ответственности, давивший на плечи эполетами и разрывавший голову присягой. Поэтому, чтобы нам легче было понимать адмиралов, не будем в дальнейшем искать в них возвышенное и ставить в картинные лубочные позы. Смысл доблести военного совсем не в том, чтобы стать во главе строя и обнажив саблю повести солдат в героическую, но бессмысленную атаку, итогом которой будут горы насеченного картечью мяса, ручьи крови, сотни нищих без рук, ног и глаз, просящих милостыню на папертях церквей по всей России. А уж какой «благодарной» могла (и может) быть «матушка» по отношению к своим защитникам мы знаем. Да и то, как умеют англичане врываться в бухты и разносить в пух и прах все там стоящее. Нахимов знал не понаслышке.

Знали и другие — сами участвовали в таком прорыве в 1827 г. при Наварине.[9] Там получили крещение огнем лейтенант Нахимов (после сражения капитан-лейтенант с орденом Св. Георгия 4-й ст.), мичман Корнилов (орден Св. Анны 4-й ст.), гардемарин Истомим (после сражения мичман, знак отличия Военного ордена Св. Георгия). В том самом Наваринском сражении, за победу в котором решительный английский адмирал Кодрингтон был награжден орденом Бани, но, подписывая документ о награждении, король Георг IV на полях приказа написал: «Я посылаю ему ленту, хотя он заслужил веревки».{469}